Костер в белой ночи

— Почему умерла ваша бабушка, старая была, да? — как-то наивно, по-детски, спросила Сашенька.

— Нет. Она еще крепкая была. От жалости умерла. Сердце у нее было жалостливое, доброе. Я, сколько помню, ни разу громкого голоса ее не слышал. Если даже и рассердится, виду не покажет, только голова мелко-мелко затрясется.

А умерла так. Помните, я вам про дядьку Лешу рассказывал. Так вот, был у него сын, года на три меня младше. Последним родился, нежданным, как у нас говорят, поскребышком.

Рос парень за отцовским забором. Только что в школу сбегает и опять за стену. Отец ему и в пионеры не разрешил поступать. А тут как-то вырвался мальчишка на волю, проайдачил с ребятишками день на речке. Домой возвращаясь, столкнулся у калитки дедушкиного сада (дед на месте картофельного огорода сад насадил) с отцом, и тот стал его драть. Бил жутко, парень сначала в крик, а потом и кричать не может. Бабушка со станции возвращалась, ходила деду за газетами (дед у меня политик крупный был), газеты от корки до корки читал. Увидела бабушка, как лупит дядька Леша своего поскребышка, и бросилась на выручку:

«Нельзя, нельзя! Господи, да что это», — зашлось сердце, не выдержало, слишком многих жалела за жизнь. Рухнула бабушка, да тут и умерла. А была сильной еще. Дедушка ее на пять лет пережил.

После этого рассказа долго молчали.

Саша сказала:

— Скоро у вас повязки снимут. И не будете вы больше тяжелобольным. Вас переведут в общую палату, а меня от дежурств освободят, снова я буду операционной сестрой у Александра Александровича.

— Так сразу и переведут?

— Не сразу. Дня три полежите здесь при общем дежурстве.

— Жаль, а я вам хотел еще много, много рассказать.

— Хотите, я к вам приходить буду, а вы рассказывать мне?

— На людях стыдно о своем говорить.

В палату вошел, как всегда шумно, профессор.

— Как дела, огарок?

— Тлеем.

— Ну, брат, молодцом. Сны видишь?

— Как в кино. Воспоминания смотрю.

— Молодец, с воображением, значит. Курить, тянет?

— Да нет, я как будто никогда не курил.

— Выпить хочешь?

— А можно?

— Нельзя.

— Тогда не хочу.

— Молодец! К тебе бригада просится, вторую неделю покоя не дает. Пустить?

— Пустите, Александр Александрович.

— Всех не могу. Одного только.

— Пускайте тогда Степана Булыгина и остальных тоже.

— Пойдемте, Сашенька, проводите посетителя к больному.

В коридоре профессор остановился, помял подбородок пальцами.

— Завтра, Сашенька, попробуем снять повязки. Больному ни слова. Завтра попробуем…

Глава IX

«Тропинка в один след»

Ты родился в удивительное время. Но время всегда по-своему удивительно для каждого, кто самостоятельно, уже без материнской и отцовской руки, сделает первый шаг по земле.

Она, зеленая, в травах и листве буйного лета, белая, в искристых сугробах зимы, золотая, оранжевая, рудовая, в осеннем многоцветье мира или вся залитая солнцем и голубыми каплями неба первых весенних распутиц с серебряным горлышком ручья, вдруг замелькает перед тобой, уходя из-под робкого первого шага, и замрет сердце от этого стремительного движения по кругу, и закачаешься, раскинув ручонки, стараясь обязательно удержаться на ногах.

Ты ощутишь, как кружится земля. И, пересиливая это кружение, сделаешь еще один шаг, еще и еще.

И перестанет лихо плясать дальний лес у зеленого окоема, успокоятся травы, и тропинка в один след, которая так раскачивала и бросала тебя из стороны в сторону, вдруг помогая каждому шагу, поведет тебя вдаль, к окоему и за окоем. А он будет уходить от тебя, этот лес, это поле, этот окоем, с каждым новым шагом открывая взгляду Удивительную Великую Простоту Мира.

Все удивительно на земле, от крохотной былинки до мерцания белой звезды над крышей твоего дома.

Удивительно время, в которое рождается человек.

И все-таки то время, в которое родился ты, в котором сделал свой первый шаг, пока еще самое удивительное.

Движение. Стремительный бег, сокращение расстояний — вот то главное, что выпало на долю твоего времени, в которое ты родился.

Ты сделал первый свой робкий шаг под скрип липовых колес грабарок, полков, теперь уже забывшихся пролеток и тарантасов, под скрип санных полозьев и топот лошадей.

Тебя кутали в шубу и везли по белым просторам твоего края, под крик возницы: «А ну, милай, давай, давай, Савраска!»

И Савраска утопал в сугробе, и тяжело отдувался на подъемах, и екал печенкой, пробегая по склизкому накату пути, и радостно ржал, почуяв запахи близкого и теплого стойла. Он вез тебя к железной дороге, где, громыхая на стыках, бежали друг за другом светящейся гусеницей поезда, где высоко в небо кидали гудки «Сталинцы» — «С-90», к трактам-«шоссейкам», на которых пробегали дорогие «эмки», тяжелые «ЗИСы», громогливые полуторки, а где-то высоко в небе, послушный рукам и лихой русской воле Чкалова, плыл к Северному кругу самолет. И на каждого летчика смотрели тогда восторженные глаза землян.

В твоей деревне детства, за конюшнями, где, весело раскинув гривы и смешно подбрасывая зады, мелькали стригунки, деловито кашляли тракторы и, обгоняя потных, твердо упирающихся в землю коней, вели от горизонта до горизонта глубокие, словно бы смазанные маслом борозды.

Ты познал скорость движения, когда принес тебе отец из кузни подбитые полосками голубого железа саночки-леточки. Он делал их всю осень, строгал, пилил, выгибал горьковато пахнущее вязкое дерево, сушил на русской печке, сколачивал, лихо забивая деревянные клинышки и железные гвозди.

И вот сейчас с первым снегом принес тебе санки, послушные, на плетеной, тоже пахнущей деревом веревочке.

Ты выбежал с ними к реке. Взобрался на яр и застыл среди кричащей и хохочущей ребятни. Ты осознал высоту и с нее увидел землю, лежащую там, глубоко внизу, с вороненой спиной твоей речки, с крохотными стожками сена на том берегу, с березовыми дымками из труб родной деревни, со всем тем, что лежало теперь у твоих ног.

О, леденящая, радующая душу и сердце высота! Как далеко видно вокруг и как заманчиво страшно кинуться навстречу всему, что раскинулось там, внизу, под тобою!