Костер в белой ночи
Шрифт:
Замерли у репродукторов и радиоприемников люди. Замерли, улавливая каждое слово такой еще не привычной фразы.
Прохожие остановились на улицах, стараясь выловить из городского шума напряженный голос громкоговорителя.
Таежный охотник-эвенк наклонился низко над новинкой своего древнего чума — спидолой. Отсветы очага шарят по лапнику, расстеленному на полу, по шкурам, по берестяной зыбке, подвешенной близко к огню.
Геологи в пустыне приникли к светящемуся квадратику транзистора; перекрывая рев шторма, врывается голос Москвы в кубрик рыбацкого сейнера, раскалывает
Слушают люди: что-то будет? О чем это? Что? — словно бы сердца умерили ход крови, словно бы дыхание стало тише.
— Работают все радиостанции Советского Союза!
Замерла страна, замерла планета, слушает голос Москвы…
Замер голос. Тишина. Пауза. Сейчас снова в мир, по всей планете и дальше, к звездам, к этому такому еще непривычному космосу.
Пауза. Но уже из конца в конец по всей земле:
— Иван! Иван! Ванька, леший. Наши в небо дыру пробили. Слышь, запустили корабль в этот, как ево, космос! Спутник!
— Ура, летит!
— Спутник в космосе.
— Вот это да! Ну, брат, дали по мозгам!
— Даешь космос!
— Палыч, слышишь, наши-то в космосе. Это что же выходит, а?
— Тихон! Тихон Николаевич! Спутник в космосе!
— Летит, заедай его комар. Летит.
— Работают все радиостанции Советского Союза…
— Папань, а как спутник писать? С большой?
— Пиши все с заглавной.
………………………….……
………………………….……
………………………….……
………………………….……
………………………….……
Спутник, спутник, спутник — без перевода, на всех языках, по всей планете.
— Ребята, товарищи, граждане. Можно увидеть невооруженным глазом!
— А в бинокль и того проще.
— Куда смотреть?
— Спутник запустили, облака бы разогнали. Ишь наперло их — непроглядно!
Из края в край, по всей планете, по всей стране: «Спутник! Спутник! Спутник!»
Вспомни-ка, друг, что было с тобой, что было в тебе.
Разве можно забыть, как в предрассветный полусвет гремели железные крыши, как среди веток тополей, берез ли, дубов замирали люди с поднятыми к небу лицами. Как радость, одна на всех, большая, необузданная, врывалась в сердце, в душу. Вспомни-ка, друг, ту фразу, повторенную стоязыко на один лад:
— А мы видели…
Это потом привыкнешь ты к обычным, ставшим обычными сообщениям: «В Советском Союзе произведен запуск искусственного спутника…»
А тогда, тогда — Первый — и радость, и гордость, и еще что-то удивительное одно на всех чувство.
Это потом, в троллейбусе, первоклашка небрежно скажет друзьям: «Что-то скушно стало, запустили бы космонавта…»
Вот оно, время, стремительность движения. И необычное обычно.
Но тогда, тогда от Владивостока и до Закарпатья, от Игарки до Кушки вся страна сидела на крышах.
Домоуправ ошалел. Бегает внизу, машет руками, расшеренился:
— Товарищи, граждане! Серьезные ведь люди! Крышу проломите! Свалитесь! Кому отвечать? Курочкину. Нешто на его с земли глядеть нельзя. Куда лезете, товарищи? Там ограждения неисправные.
— Давай сюда,
Курочкин, — басит с крыши шестиэтажного дома Степан Булыгин.— Об ограждении раньше думать надо.
— Я милицию вызову.
— Вызывай с крыши. Вон он, начальник райотдела, верхом на коньке сидит, за антенну держится.
— Летит! Летит! Летит!
— Где? Где?
— Вон он шпарит!
— Ура-а-а! Ура-а-а-а!
— Ура-а-а-а! — одиноко кричит снизу Курочкин-домоуправ.
Тихон Николаевич, как и тогда, неуклюже протиснулся в палату. Встал на пороге, подхватив большими ладонями полы халата. Халат сегодня на плечах внакидку, руки не заняты передачей. Некуда девать руки, захватил ими полы халата.
Сашенька у окна. Сергей полусидит на кровати. Услышал отца.
— Батя, ты, что ли?
— Я, — твердо ступая, прошел к стулу.
Подле постели на тумбочке рядом с репродуктором — транзистор с нерусскими буквами по черному футляру.
— Слушал, Серьга?
— А то как же? Александр Александрович свою машину принес. А то у нас что-то сеть барахлит.
— Перегрузка, — сказала Сашенька и улыбнулась Тихону Николаевичу.
Он сел, пожал протянутую сыном руку.
— Выходит, по времени, сейчас у нас будет виден. А?
Сашенька посмотрела на ручные часы:
— Да, сообщали, что в двадцать один пятнадцать в нашем районе пролетит. — Поглядела за окно — небо-то какое чистое.
— Жаль, увидеть не придется, — это уже Сергей, по укоренившейся привычке проводя ладонью по бинтам на лице.
— Увидишь еще. Увидишь, сынок. Выходит, побороли все-таки земное тяготение-то?
— Выходит, так, батя. А помнишь, ты на меня ворчал: каждый сопляк трещит, как сорока. Секретность, с небом связано. Помнишь?
— Помню. По делу ворчал.
— Сашенька, открой окно. Все равно рамы-то еще по запечатаны.
— Простудишься, Сережа.
— Нет, я халат натяну и в одеяло меня батя укутает. Помоги, батя.
Сергей неловко нашарил халат на спинке кровати, полез в рукава. Тихон Николаевич помог сыну одеться. Накинул на плечи одеяло, обернул его вокруг похудевшего, мосластого тела сына, завязал узлом на спине.
Сергей, придерживаясь за стул, сделал неверный, робкий шаг к окну. Кружилась чуть-чуть голова.
— Не надо бы этого, — сказала Сашенька и приняла его протянутую руку. И повела его по палате.
Тихон Николаевич с необыкновенным проворством поднялся на стул и, стуча шпингалетами, растворял рамы. В палату хлынул выстоявший, чистый воздух. Бражно ударило в ноздри захолодавшей хвоей.
Сергей задохнулся, нашарил рукой подоконник и лег на него грудью, подняв забинтованное лицо к небу. Сашенька не отпускала его руки, и он пожал ее ладошку. Саша ответила на пожатие.
— Ты мне говори, Сашуха, все, что видишь. Говори.
Тихон Николаевич встал позади сына, наклонился, упершись левой рукой в подоконник, правую положил на плечо Сергею.
— Тебе видно, батя?
— Видно. Слышь, шумят кругом люди. Гляди-ко, все окна распахнули. Праздник. Гляди, Сашуня, у тя глаза острее.