Костер в белой ночи

— Вот, паря, и отстучал свое, — говорит Аким, обращаясь в солнечную пустоту улицы.

— Умерла, стало быть, Авдотка, — то ли спрашивает, то ли утверждает Василич.

— Умерла… Отгарцевала… — соглашается Аким, силясь вспомнить лицо невестки, и не вспоминает его, а только видит перед собой широкую, сутулую спину да неуклюжие крупные руки.

Когда Авдотка лежала в гробу, то они, темные, с напрочь прикипевшей к ним землею, с ногтями, поломанными под самое мясо, заслоняли ее всю, такую большую и двужильную бабу. И свечка в этих руках была тоненькой, слабой, будто стрелка пырея, вытянувшаяся без солнца и света.

Аким вспомнил, как в войну, в февральскую мутную пору ходили они с Авдоткой к дальним зародам за сеном. Уже тогда не было в деревне ни лошадей, ни мужиков, а единственный тракторишко с санями увяз в сугробах ближней лощины, и хромой механик Котька ушел в район проситься на фронт. «Чем тута медленную смерть принимать, помру героем за Отечество», — так решил механик.

А они вдвоем с Авдоткой таскали вязанками сено оголодавшей скотине с дальних зародов.

Аким вспомнил, как заплутались в белой стыни пурги, как вышли к Поповой балке за семь верст от деревни, как Авдотка несла его перед собой на руках, замерзшего и слабого.

А потом он лежал нагой на лавке, и шершавые тяжелые ладони невестки гуляли по его телу, и в избе пахло сивухой, снегом, и он, стесняясь, теряя сознание, все старался прикрыть слабыми руками свою наготу.

И вспомнилось еще. В их дом пришла третья «похоронка» на ее мужа, его сына Митрия (двух сыновей, Алексея и Прошу, отплакали в начале войны). Авдотка сидела в углу под иконами, спрятав лицо в ладони и широко расставив на столешнице локти. Сквозь корявые пальцы по набухшим синим венам в широкие рукава кофты бежали ручейки слез. Так она и сидела, не двигаясь, вечер, ночь и еще день, а ручейки все бежали и бежали по венам, и рукава кофты почернели от локтей до подмышек.

А ввечеру прибежала со скотного двора девочка Агашка.

«Тетя Авдотка, Пеструха телится! Коровы воють, ни клочка сена нетути!»

И тогда она встала с лавки, качнулась, отняла от лица свои тяжелые руки, с трудом, будто они пристыли к нему.

«Пойдемте, что ли, папаша, на зароды?»

«И то, пойдем! Не поена, поди, скотина, не кормлена», — согласился Аким.

«Не, я поила и кормила скотину, — возразила Агашка. — Только ить ни клочочка сена-то не осталось».

«Запали фонарь, пойдем вместе», — сказала Авдотка.

— Отгарцевала, — запоздало согласился Василич, и Аким вернулся из воспоминаний.

Внуки уже заколотили окна, и дом сразу же стал таким жалким и далеким, что старик чуть было снова не обронил последнюю слезу, которая жгла его горло и грудь (она ширилась и скапливалась, его последняя слеза).

Дмитрий ушел в соседнюю деревню за машиной, которую обещал еще утром пригнать старенький и нетрезвый по случаю помина Авдотки Котька, а Григорий забивал досками дверь, навесив на нее тяжелый амбарный замок. Замок нашел в сенцах Аким, в груде нужного житейского лома, и три дня отмачивал его в керосине. Долго искали ключ, но так и не нашли. Григорий повесил замок проушиной вниз и примотал к скобе проволокой.

Всего этого старик не мог видеть с соседской завалинки, но знал, что Григорий так и поступил, поскольку Аким сам наставлял его в этом деле.

Большой кованый сундук, широкая, ручной работы лавка-диван, самовар, фикус, три узла с одеждой, посуда в двухручковой корзине, прикрытая пестрядью, икона пресвятой богородицы, завернутая в агитплакат и перевязанная капроновым шнурком вместе с застекленной рамой, в которой были вставлены почетные грамоты Авдотки и две похвальные Нюры, да еще дедовская широкая постель лежали подле избы, дожидаясь погрузки. Все, что нажили они с Марьей и Авдоткой, и все, что в избе имело свой смысл, тут вдруг стало пустым нагромождением случайных вещей.

На улицу вышли соседи и стояли подле избы, уговаривая плачущую Марью. Аким вздохнул и снова попытался выловить щепоть нюхательного табаку из круглой коробки. И снова рассыпал его по бороде и рубахе.

Где-то в лощине, заросшей лесом, взвыла машина, шумом своим вспугнув витютней, и тут же захлебнулась ревом, затихла, и слышно было, как там незло матерится Котька и звенит железо, — вероятно, Дмитрий пытается пустить заглохший мотор заводной ручкой.

— Котька-то тверезый ли? — озабоченно спрашивает Василич Акима, хотя оба они не слышат дальних звуков.

— Ужо внуки подносили ему. Надо быть, тверезый, ить за полдень уже.

— Нонче шоферам с вином строго!

— Строго! — соглашается Аким и думает о том, чтобы подольше не приезжал Котька.

По-доброму светит солнце, согревая его ленивую кровь, запахом трав полнится день, и старая родная изба, закрывшая уже теперь навек свои глаза, пока еще не потеряна, пока еще своя и рядом. А вот Авдотки нет. Нет Авдотки, и рук ее больше нет, и голоса, и сутулой широкой спины, и лица, в которое он ни разу не заглянул так, чтобы помнить вечно.

Аким всегда был хозяином в дому, на нем держалась семья, и он, давно состарившийся и ослабший, не чувствовал старости, пока жила Авдотка. Она всегда соглашалась с ним, советовалась, и старику казалось, что умри он — и все пойдет прахом. До последних дней невестка вот уже лет как пятнадцать была первой работницей в колхозе, держала с ним совет о том, где косить спервоначалу, где сеять, когда пахать. И он, не подозревая, что уже давно не от него и не от нее зависело решение таких вопросов, наставлял Авдотку со всей серьезностью человека, отдавшего всю жизнь и силы своей земле.

Аким сердился, когда изредка, набравшись сил, выбредал за деревню и находил, что совсем не то посеяно на ближних пашнях и не там распаханы поля, как советовал он по весне. Авдотка успокаивала его, уводила в избу, ссылаясь на то, что нынче к делу приставлены ученые агрономы и им виднее. А коли уж в чем и ошиблись, то уж на следующий год обязательно послушают его совета.

— Вы, папаша, отдыхайте. Вы потрудились за жизнь-то, чего сердце терзать, мы выдюжим, мы двужильные бабы, крепкие.

И вот не выдюжила, умерла, и без нее все пошло прахом в его семье. Он, Аким, жив, а все прахом. Нет ни дома, ни семьи, ни слез у него нет. Ни тогда, когда соборовали Авдотку, ни тогда, когда хоронили, не упало ни одной слезинки из его глаз. Только жгло и давило внутри, да терялись память и сознание, как тогда, в мутную февральскую непогодь…

Захворала Авдотка давно, еще в первые годы после Победы. До этого все крепилась, ждала Дмитрия, к каждому эшелону в сорок пятом на станцию бегала. Не дождалась, мертвых с погоста не носят, да и был ли погост?