Кот Шрёдингера

На улице стемнело. Полицаи со своими собаками разошлись.

Впрочем, мне все равно придется вас убить, сказал де Селби.

За что, удивился Ари. Слишком много знаете про Эйнштейна, сказал де Селби, хлебнул еще десятилетнего шнапса трехдневной выдержки, его вырвало, и он заснул.

Заснул и Ари, а Фукс, пошатываясь, вышел из хижины де Селби, закрыл за собой дверь (хижина была так хорошо спрятана, что Фукс, отняв руку и не сдвинувшись с места, уже даже при желании не смог бы ее найти; впрочем, он и не собирался) и пошел эйнштейновой тропой. Он дошел до того места, где все еще лежало тело полицая, бесцельно побродил по вершине холма; просветления не приходило. Тогда он спустился вниз и стал ловить машину; жители М*** все были слишком жадными или слишком дисциплинированными, и никто не останавливался. Тогда он взял в руку двадцать евро и стал голосовать при помощи банкноты. Остановилась первая же машина и довезла его до полупустого пустого в этот час аэропорта. Фукс купил билет на самолет, вылетающий через шесть часов, и вышел покурить в пустоту околоаэропортного пространства. Привычно пожертвовал одну сигарету Бопу. Внезапно насторожился и прислушался. Была какая-то пустота. Кажется, Боп так и не вернулся.

Бопа не было.

Мы русские, с нами Боп, подумал про себя Фукс и снова прислушался. Бопа не было. Не было Бопа.

2

Это история, рассказанная вкратце. Вова прилетел в Питер, без промедления отправился на Ладожский вокзал и обратился в железнодорожную кассу, желая купить билет до Питкяранты. Было, однако, некоторое затруднение, и добродушный кассир подробно все ему разобъяснил. Затруднение было легко преодолимо и следующего свойства: что билет в данной кассе пассажир может приобрести только до Лодейного Поля; на этой станции поезд № 658 (вагон 20), образно говоря, превращается в пригородную электричку, оттого туда садится разъездной кассир и продает билеты до нужной станции. Причем, если вы, мужчина, следуете до одной из ближайших к Лодейному Полю станций, сказал добродушный кассир, то, узнав об этом от проводника, кассир подойдет к вам сразу. А если не выходите раньше Питкяранты, то вам великодушно дадут выспаться. Люди, живущие, например, в Харлу, Янисъярви, вообще очень довольны нынешним положением дел, добавил кассир. С запуском пригородного поезда они получили возможность купить билет за 15–18 рублей, съездить в нужный пункт по делам и быстро вернуться обратно. Между прочим, одна женщина, узнав, что поезд снова пошел, даже расплакалась от радости. Так что все в порядке и можно радоваться. Конец прямой речи добродушного кассира. Вова даже видел эту женщину, она сидела возле вокзала и все еще плакала, перед ней стояла кружка для подаяния, а в руках она держала плакат с надписью «ПОМАГИТЕ УЕХАТЬ В ПИТЯРАНТУ АГРАБИЛИ МОШЕНИКИ НЕТ ДЕНЕГ СЫНУ ТРЕБУЕТЬСЯ ОПЕРАЦИЯ».

До отправления поезда хватило времени, чтобы Вова купил шаверму, нет, пожалуй, дайте курицу-гриль, короче, шаверму, нет, курицу в лаваше, и пива, пива две бутылки, а какое самое крепкое у вас, ну, давайте «Афанасия», да. Вагон был — —

Тут я должен прерваться и признать, что до последнего из какого-то озорства старался держать читателя в заблуждении относительно того, кто действует дальше, кто приехал в Питкяранту и т. д. Моей целью было, чтоб читатель думал, что это Вова. Увы. Увы. Это был я, Эдик. Больше не могу лгать. Вову читатель оставил курящим в аэропорту города М***, и куда он полетел, я пока не скажу, а, может быть, и вообще не скажу, хотя проницательный читатель уже догадался. Милая наивная хитрость. Простите меня за нее. Продолжаю.

Если, как было обещано (больше никакого обмана), вкратце, то дальше было вот что. Садясь на поезд, я вспоминал слова Салтыкова-Щедрина о том, что, по какой-то странной случайности, состав путешественников, наполняющих вагоны, почти всегда бывает однородный. Так, например, бывают вагоны совершенно глупые, что в особенности часто случалось вскоре после заведения спальных вагонов. Однажды, поместившись в спальном вагоне второго класса, он лично был свидетелем того, как один путешественник, не успевши еще осмотреться, сказал: ну, теперича нам здесь преотлично! ежели мы теперича даже совсем разденемся, так и тут никто ничего нам сказать не может! И действительно, он скинул с себя все, даже сапоги, и в одном белье начал ходить взад и вперед по отделениям. Эта глупость до того заразила весь вагон, что через минуту уже все путешественники были в одном белье и радостно приговаривали: Ну, теперь нам здесь преотлично! теперь ежели мы и совсем разденемся, так никто ничего сказать нам не смеет! И таким образом ехали все вплоть до Петербурга, то раздеваясь, то одеваясь и выказывая радость неслыханную. Конец прямой речи Салтыкова-Щедрина.

Состав путешественников, наполняющих вагоны со мною, почти всегда бывает, напротив, разнородный, и этому есть простое объяснение: мало существует таких людей, чтоб они в чем-то были равны мне — тем более одновременно в большом количестве — и тем самым одно мое присутствие уже делало невозможным однородность состава путешественников. Так и теперь: одно место в купе занимал старый полуслепой старик, вовсе не говорящий по-русски (во всяком случае, не выражающий такого желания): он был снизу. Сверху от него расположился я, а на другой нижней полке ехала какая-то старуха, которая все время плакала. Голова у нее была совершенно закутана в шаль буровато-зеленого цвета и оттого напоминала пучок водорослей. Сверху от старухи была девушка, в том смысле, что не физиологически, возможно, девушка, а молодая женщина. Старик и старуха о чем-то поговорили по-карельски, и девушка тоже перебросилась с ними парой слов, но в основном молчала. Старуха, скинув с себя все, даже сапоги (но не шаль), сразу легла спать и захрапела, не переставая плакать. Я хотел поговорить с девушкой напротив меня, которая пока что сидела внизу, на стариковой полке, и смотрела в окно, но не мог придумать, о чем бы завести разговор. Она, девушка, была невообразимо прекрасной, каковы были девушки в те времена, когда я был еще студентом, когда не видно в них никакого недостатка и никакого изъяна. Я хочу сказать, она напомнила мне те времена, сами девушки, конечно, были другими. Она как будто сияла, тем более на фоне старости и уродливости старика со старухой. Вместе с сиянием вернулось ощущение страстного томления по чему-то заведомо несбыточному — и сразу вместе с ним навалилась тоска тех времен. Мне хотелось, чтобы она сказала хоть что-нибудь, хоть пошевелилась — любое слово, любое движение могло нарушить ее безупречность; например, было бы неплохо, если б она сказала какую-нибудь невообразимую глупость, или хрюкнула, или почесалась, или пукнула. В почесывании, впрочем, таилась опасность. Она могла сделать это так, что потом, чтоб исправить содеянное, ей потребовалось бы хрюкнуть уже не один, а минимум два раза. Я поймал себя на том, что любое ее действие рассматривается мною с определенным знаком, плюсом или минусом, и модулем. Минус означал ухудшение привлекательности, плюс — увеличение. Модуль, естественным образом, величину изменения. Конечно, по отношению к любому объекту мысли можно рассматривать по указанному одномерному базису, со знаком и с модулем; тут важен сам факт того, что я начинаю рассматривать объект в таком ключе: это значит, на объект устремлены все мои мысли, т. е. я только о нем и думаю и т. д.

Например, я часто размышляю о женщинах и тогда рассматриваю их по двумерному базису. Одна координата этого базиса (пускай для определенности это будет абсцисса) означает физическую привлекательность, или, с моей стороны, похоть; вторая (ордината) — интеллектуальную привлекательность, желание коммуникации. Любую женщину можно поместить на координатную плоскость с этими осями. Обладать женщиной, расположенной далеко по оси абсцисс, означает трахать ее тело, расположенной далеко по оси ординат — трахать ее мозг. Разумеется, слово трахать допускается здесь и в пассивном залоге. Если женщина находится далеко от нуля по одной из осей, это немного удаляет ее от нуля и по другой. Такие вот у меня правила относительно женщин.

Любое действие моей попутчицы (я тут не старуху, конечно, имею в виду) увеличивало или уменьшало ее положение — я не сказал только, что лишь по одной оси, ординат. Любые глупые слова или поступки могли облегчить мою боль, но не избавить меня от нее совсем, потому что даже если она (попутчица) расположится на нулевом значении оси ординат, то есть покажет себя бесконечно глупой, она все равно останется для меня бесконечно привлекательной в сексуальном смысле. Я не представлял, что может хоть немного приблизить ее в этом отношении к центру координат, где я сидел, как паук.

Сидя в нуле, я одновременно лежал на верхней полке и любовался на девушку, которая, казалось, вовсе не обращала на меня внимания. Старик достал большой ком фольги, развернул ее — внутри оказалась пахучая курица, насыпал соли, достал луковицу, начал есть, макая курицу в соль и заедая ее луком. Он что-то сказал по-карельски, скажем, куй сину нимиття, или как-то так, не смотря ни на кого, но я так понял, он обращался ко мне, потому что девушка не отреагировала (а старуха спала и плакала); старик повторил громче, настойчивей, а девушка опять не отреагировала, и тогда он хрипло заорал КУЙ СИНУ НИМИТТЯ, или как-то так, и девушка спросила, без акцента ровным голосом, так же не глядя на меня, но понятно, что обращаясь ко мне, потому что по-русски же, как вас зовут, и я сказал почему-то не Эдик, а Вова, меня зовут Вова, и девушка сказала старику эй оле нимида блади, или как-то так. Старик этим удовлетворился и продолжал жрать свою курицу; похоже, он был пьяный, но девушка сидела спокойно и его не опасалась. Я же не знал, что сказать дальше. Я хотел, пользуясь случаем, спросить у девушки, как зовут ее, несмотря на всю бесполезность этого знания, но упустил момент и теперь спрашивать было глупо, и я чувствовал себя довольно бессмысленно. Я погладывал на нее и понимал, что надо что-то сказать. Она сама пришла мне на выручку, улыбнулась и сказала: а меня зовут Ильма. Лучше бы она этого не делала. Я имею в виду, не улыбалась. Она еще сильнее отдалилась от начала координат (по обеим осям), хотя, казалось, сделать это было невозможно. А меня Вова, находчиво снова сказал я. Очень приятно, сказала девушка. Это будет Блади по-карельски. Что? Владимир это Блади. Вы в Питкяранту едете, спросил я. Да, сказала девушка и вышла в коридор, не желая, видимо, слушать запах лука и мяса. Стоя она была еще прекраснее, такая тонкая, тонкая, изящная. Ростом примерно с меня, но так сообразно сложена, что казалась выше. Сумочка черная, на крупной цепочке. Мне тоже вдруг разонравился запах, и я вышел в коридор. Там ничего и никого не было. Прижаты на пружинках к стене были пустые раскладные стулья. Я пошел в тамбур, желая попросить у нее огоньку и курить рядом с ней не в затяг (потому что курить всерьез я не умею), но и в тамбуре ничего и никого не было. Я пошел в вагон-ресторан, обошел весь поезд, но в этом поезде не было вагона-ресторана. Я вернулся в свой вагон, желая найти ее там, но и в вагоне ее не было. Не искать же ее по всем вагонам! Лег на свое место, стал смотреть в окно. Стемнело. Старик выключил свет. То есть сначала старик выключил свет, потом лег на свое место, стал пить пиво и смотреть в окно. То есть, еще точнее: лег на свое место, стал читать и пить пиво, старик выключил свет — начал смотреть в окно, одновременно пия пиво.

Ехали мимо деревни. Вдоль ж/д приделаны к стене фонари, освещающие только сами себя; непонятно, зачем они вообще там приделаны — глухие заборы, к которым прикреплены фонарики, выходят на железку, между забором и железкой ни дорожки, ничего — наверно, чтоб пассажирам было нескучно ехать и смотреть на фонарики.

Потом ехали вдоль какого-то поля, за которым находилось что-то, сияющее многоцветными огнями — город или фабрика, или не знаю что еще. Посреди поля стояла станция, или посадочная платформа, а за посадочной платформой что-то сияло многоцветными огнями; потом снова поле, потом деревня, а за деревней поле, а за полем многоцветные огни.

Потом какой-то городок с домами богатеев (политкорректнее будет сказать состоятельных людей), вернее, городок, составленный из домов богатеев, нет, скажу так, состоятельных людей, такое ощущение, что дома стоят кружком (хотя это не так); если б дома были людьми, они составили бы тут небольшое элитное общество. Потом опять темнота. Потом иногда освещенные участки станционных территорий, ярко освещенные изнутри пустые дома, так что видно дом насквозь, от одного окна до другого, и даже немного темноты за дальним окном видно, или же дома без стекол, промозглые, продуваемые снегом, так, что зимой снежинка может, не встречая сопротивления, со свистом пролететь на огромной скорости сквозь здание и не растаять.

Ильмы все не было.

Потом снова поле, только приподнятое, так, что из окна видны только какие-то дымы, как будто от ТЭЦ (может, и в самом деле от ТЭЦ), целый ряд, на равном расстоянии друг от друга, освещенные снизу чем-то многоцветным, гигантским. Потом появились и трубы с красными огоньками, когда поле опустилось (или рельсы поднялись), а потом и нечто многоцветное типа города или большой фабрики. Потом многоцветное закрыл лес. Потом в лесу появились просеки — сначала только догадываешься, что там просека, потом бац и видно просеку целиком, а потом остается догадываться, что там была просека. Потом опять лес и темнота. Потом просека, но не простая, а широкая, по ней идет ЛЭП, несет электричество в бескрайние северные просторы. Потом ж/д переезд, шлагбаум, перегораживающий дорогу, дорога уходит в темноту. Какие-то отвалы, земля вперемешку со снегом. Потом опять поля, но уже внизу, вдоль леса едет по направлению к ж/д переезду одинокая машина и светит фарами, а за лесом вновь дымы, освещенные снизу многоцветным. Потом дорога между другим лесом и железкой, вдоль полотна, освещенная фарами встречного поезда, и как же долго нет этого встречного поезда. Просто неправдоподобно долго нет. Потом и встречный поезд, темнота и грохот; когда мимо окна пролетает межвагонное пространство встречного поезда, и темноты, и грохота становится меньше.