Кот Шрёдингера
Шрифт:
В «Лас-Вегасе» я один последний раз увидел Ильму, сначала меня привычно пронзила боль от ее недоступности, но потом я решил, что самодисциплина важнее всего, и мне действительно стало легче. Ильма была обеспокоена; я впервые видел, как она проявляла какие-то чувства, впрочем, внешне слабые. Не видел ли я Рамзанчика, спросила она. Какого еще Рамзанчика, подумал я про себя с каким-то даже новым раздражением. Час от часу не легче. Конечно, я не видел никакого Рамзанчика. Нина явилась очень быстро, через пятнадцать минут, я пригласил ее сесть рядом, приобнял и как будто случайно кинул взгляд на Ильму; она, впрочем, не обращала на нас особого внимания (по крайней мере, внешне) (да и с чего бы) и скоро ушла; никогда не скажешь, что у нее внутри, так она бесстрастна.
Про Харлу и про то, как мы добирались до Ивана (так звали брата Ильи) можно много что порассказать (разобранная ж/д станция, ГЭС, разрушенные мосты и т. д.), но не в этом цель моего разогнавшегося повествования. Лети вперед, моя повесть, как стрела, скачи, как вороной конь, беги, как Ахиллес! Иван выстроил себе хижину высоко в горах Пётсёвара (максимальная высота 187,4 м). Вокруг — множество озер: Хауккаярви, Ристиярви, Леппясенлампи, Лохилампи, залив Кирьявалахти Онежского озера (глубина до 30 м) и пр. Рядом — только лесопилка Эдика. На берегу Кирьявалахти имеется дом творчества композиторов. Утомленные жизнью бровастые композиторы-пенсионеры приезжают сюда и от безделья слоняются по берегу залива. Райский уголок. Иван был совсем стар, лыс, безобразен, одноглаз, пахло от него как от бомжа, вероятно, он никогда не мылся. Запах от моих ботинок на его фоне не выделялся. В автобусе на Харлу среди старушек в платочках, колхозников в сапогах и Нины, кажется, был и Иван, по крайней мере, сдается мне, кого-то одноглазого я там видел, но не очень в том уверен: во-первых, я был бесконечно пьян, выбрав, боюсь, свой бесконечный кредит в «Лас-Вегасе»; во-вторых, взгляд мой был затуманен; я не плакал, но не исключаю, что в глазах моих от расставания с Ильмой стояли слезы. Хорошо, конечно, что я сбросил с себя груз привязанностей и т. д.; но было немного грустно. Кроме того, куда девать Нину? Я клял себя за слабоволие, заставившее меня взять ее с собой. Когда мы пришли к Ивану, он уже был дома, как будто укоренился здесь и все время рос; впрочем, добирались мы медленно,
Мои поиски, между прочим, частично оправдались успехом! Обойдя все озера, я ничего не нашел, и потому очень скоро мои поиски свелись к банальной рыбной ловле. Я приходил с утра на озеро, то на одно, то на другое, вытаскивал лодку (у старика около каждого озера припрятаны были лодки) и рыбачил. Однажды я рыбачил на Ристиярви, и клев был очень хороший. Я вытаскивал одного лосося за другим (или как там называются эти рыбы; ну, пусть будут лососи) и скоро наполнил ими чуть не всю лодку. Радостный, я поплыл к берегу, по пути держа приманку в воде, чтоб поймать самого большого, самого вкусного, самого жирного лосося. У самого берега что-то, как мне показалось, клюнуло, я стал вываживать, но держало намертво. Я подумал, что крючок зацепился за что-то на дне, ослабил и дернул. Леска пошла, но как-то странно сопротивляясь, так, что мне снова стало казаться, что на приманку попался большой, вкусный и жирный лосось. Потом would-be лосось снова уперся, и мне опять стало казаться, что это крючок застрял в водорослях. Так я и вытаскивал крючок: то мне казалось, что на нем сидит рыба, а то казалось, будто он застрял. Дергать приходилось все время с разной силой, но каждый раз леска не рвалась а подавалась еще ненамного. Подняв крючок почти к самой поверхности воды, я понял, что это все-таки никакая не рыба, а что-то довольно большое и неодушевленное, застревавшее каждый раз оттого, что оно то и дело цеплялось за водоросли. Я вытащил улов почти к самой поверхности воды, осталось преодолеть последнюю преграждающую ему путь особо прочную нитку. Я наклонился к воде, чтоб рукой чтоб освободить крючок, а заодно и рассмотреть, что там мне попалось. Освободить крючок оказалось не так просто, как я думал, на него, а вернее, на то, что было на нем, намоталось много травы. Но то, что я успел увидеть, меня потрясло. Это было похоже на, впрочем, по порядку. Короче, я так разволновался, что стал как можно сильнее дергать крючок, чтоб поскорее рассмотреть ЭТО. Крючок все не поддавался, я дергал все сильнее, и одновременно пытался убедить себя, что глаза (пока что два глаза) мне не врут, и наклонялся все ближе к воде. Неожиданно крючок как-то очень легко отцепился, полетел вверх согласно моим усилиям, то есть согласно также божественным законам логики, и впился мне в глаз. От боли я выпрямился и чуть не выпал из лодки. В одной руке у меня был улов, доставшийся мне такой дорогой ценой, в другой удочка, а крючок от нее был у меня в глазу. От дикой боли я продолжил движение (начатое сразу после того, крючок внезапно освободился), леска пошла дальше, крючок вырвался из глаза, вернее будет сказать, бывшего правого глаза, потому что он (глаз) вытек на дно лодки. Шутка. Шутка. Конечно, ничего с моим глазом не случилось. Просто у меня очень хорошее воображение, а крючок пролетел совсем рядом. Когда вспоминаешь такое вчуже, становится так страшно, что подгибаются колени. Однажды в детстве я сидел на парапете на втором этаже и очень смеялся, не помню причины. При смехе я имею привычку отклоняться назад. Вспоминая этот случай, я не понимаю, как я тогда не упал спиной вперед на цементный пол внизу. В общем, мой улов состоял — тогда я не был полностью в этом уверен, а теперь можно уже сказать, не нарушив интриги — из кожаного пояса и ножен, висящих на нем. Пояс мог быть чьим угодно, но ножны точно принадлежали Вове. Следовательно, и пояс был Вовин. Я был в этом уверен, потому что обратил на ножны (и на нож внутри) внимание еще тогда, когда Вова зарезал полицая, а мне сказал, что не зарезал. Пояс с ножнами и цеплялся за водоросли.
В любом случае, от пережитого нервного потрясения я три дня болел. Иван, сам одноглазый, что-то почувствовал и теперь проникся ко мне натуральной нежностью, вместе с Ниной выхаживал меня и рассказывал новости и истории. Впрочем, про Эйнштейна или про Вову он все равно ничего сказать не мог. Про ножны же и пояс сообщил, что очень давно видел их или очень похожие на них на настоящем лешем. История его, адаптированная, сконденсированная, исправленная и сокращенная, была такой:
Был такой случай. Я пошел в лес за грибами, за ягодами (за черникой) по Харлуской дороге (я тогда в Ляскеле жил). Далеко не подходя, там есть глубокий ручей. Под уклон меня обогнала легковая машина — в лес пошла. Она прошла, а я под уклон спустился; в гору поднимаюсь — выходит из лесу человек. Он эту машину тоже пропустил. Он остался на правой стороне дороги. Машина прошла, он на меня посмотрел, постоял. Я ближе стал подходить и пошел. Шел, шел, шел и свернул в правую сторону. Я все иду за ним. Потом он выходит на дорогу, посмотрел: я иду опять почти на одинаковом расстоянии. Шел, шел, ушел, опять ушел. У него ни сумки, ни корзины — ничего нету. Он идет один, пустой. Вот опять мы шли, шли, шли с ним вместе, и он опять свернул. И там перед высоковольтной линией, где идет высоковольтная линия, там есть болотце, и перед этим болотцем он сразу вышел на дорогу, на меня посмотрел и по дороге пошел в лес. Дошел до этой высоковольтной линии, встал, развернулся, на меня посмотрел и перешел на другую сторону дороги, и повернулся ко мне лицом. Ну, я как человек взрослый, мужчина, я не струсил, конечно, этого дела. Прямо иду навстречу ему. Осмотрел его. Резиновые сапоги на ногах, куртка, брюки черные, и я прошел. Я прошел, думаю, метров сто пятьдесят и свернул за ягодами. Только расположился за ягоды, этот дядька пришел ко мне, значит, метров, ну, сто, наверное, от меня; меньше. «Ола! Ола! Ола!» — до того он доорал там далеко-далеко; чуть где-то слышно женщина откликнулась. А что он ей кричал-то, спросил я. Он ей все кричал: «Але!» Что он может кричать? Говорить же не может на такое-то расстояние, так? А я все собираю ягоды. Потом женщина эта к нему пришла. Они говорили, говорили, говорили. Он говорит: «Я пойду в лес». И она от него ушла. Ну, и прошло минут сорок-пятьдесят, около часа, он походил где-то в лесу, пришел на это место: орал, орал, орал; там далеко, далеко она где-то откликнулась. Ну, он все стоит и кричит; я уж корзину добираю. Потом все стихло. Проходит, наверное, минут сорок, около часа; около пяти часов вечера. Идет мужчина, женщина, старушка и ребенок лет двенадцати (десять — двенадцать) такой. Старушка та подошла ко мне, посмотрела, и они ушли туда, куда мне идти как раз за ягодами. Ну, я пришел, корзинку добрал; я перешел болотнику, пошел домой. Задержался: такая крупная черника. Собираю, этот мужчина и женщина уже идут обратно без старушки и без ребенка, в лес прямо, и никакая ветка им не мешает. Я же там был, там, в этом месте ни грибов, ни ягод, ничего нету, но они не наклоняются. Так они и ушли. Я вижу: дело не уха, надо мне выбираться отсюда. Повернул и домой ушел.
Давно это было? — спросил я, выслушав его историю. Давно было, давно, лет сорок назад, даже больше. Так вот к чему я говорю-то. На нем такой же пояс был и такой же нож, это я помню хорошо. А ботинки, ботинки на нем были??? Не помню, сказал Иван. Может, были, может, не были. Кажется, были, и левый сапог был на правой ноге, а правый на левой. Но точно не помню, точно не скажу.
Мы сидели втроем, смотрели телевизор и ели картошку с рыбой. По телевидению нам среди прочего показывали такую новость: в Питкяранте пропал мальчик пяти лет, Ибрагимов Рамзан, если кто видел, обращайтесь, вознаграждение, благодарность не будет иметь границ. Я сразу вспомнил про Ильму, не его ли она искала несколько дней назад/ Впрочем, мне до нее теперь нет никакого дела, мне надо сосредоточиться на вопросе, уже пора задать себе Вопрос, а потом искать на него Ответ. Нет, признаться, я лукавил, сказав, что мне нет дела до Ильмы, конечно, сердце мое кольнуло. Еще я думал вот что: что, что я делаю рядом с этими абсолютно чужими мне людьми? Иван очень хорошо ко мне относится, Нина более чем хорошо, но говорить мне с ними не о чем, только смотреть телевизор. Как будто попал в чужое племя, где говорят на другом языке. В принципе, так оно и есть. Если у кого-то сложилась иллюзия, что я говорил и говорю на одном языке с героями сей повести (на карельском) или с читателем (на русском), то это вредное заблуждение необходимо развеять. У каждого свой язык: некто A думает, что пользуется тем же словом (например, любовь), что и некто B, и что B понимает это слово так же, как A; на самом деле любовь A и любовь B не идентичны, они всего лишь омонимы, предоставляемые нам естественными языком (русским или карельским). Оттого, что слова звучат одинаково, пишутся одинаково, склоняются одинаково, некто A и думает, что они одинаковы; внутри же головы и он, и B переводит текст на свой внутренний язык. Еще раз скажу: ни в коем случае нельзя думать, что кто-то говорит с тобой на одном языке. Значения похожих слов у меня, Ивана и Нины расходились, пожалуй, максимальным образом. Тем сильнее мне нужно было сосредоточиться на поиске Вопроса.
Вопрос я нашел в ту же ночь. Мне тогда приснилось сразу два сна, равно важных и интересных. В первом сне мне чудилось, что я рыба, самый жирный, вкусный и большой лосось во всем заливе Кирьявалахти, и что мне в глаз впивается крючок. Меня пронзает дикая боль, и для того, чтоб избавиться от крючка, я хочу показать рыбаку, что он ищет на самом деле. А на самом деле он ищет кожаный бушлат человека, утонувшего тут совсем недавно. Бушлат этот лежит на дне залива, в определенном месте, его прижал ко дну якорь анкерочика, рыбы не могут добраться до мяса через искусственную кожу, так что остатки руки, плеча и спины так и лежат внутри. Я (уже не как лосось и не как Блади, а как Эдик) сосредоточился на том, чтобы хорошо запомнить то место, и назавтра же пойти и выловить остатки Вовы (а это, несомненно, была его куртка). Далее во сне я размышлял, хватит ли теперь остатков (ботинки, ножны, пояс, часть плеча, руки, спины, куртка) для того, чтоб похоронить Вову по-христиански?
Этот вопрос меня очень волновал, потому что я чувствовал, что должен что-то сделать для Вовы. Я все лежал и размышлял, и размышлял над этим вопросом, и даже во сне не мог его решить (а во сне с Божьей помощью решаются почти все вопросы), и даже когда проснулся, не мог понять, хватит этого или нет. И когда утром я пошел на рыбалку на залив Кирьявалахти, я все время обдумывал этот вопрос, и когда поймал себя на этом в пятнадцатый раз, понял, что вопрос для медитаций наконец сформулирован. Звучал он так:СКОЛЬКО НУЖНО ИМЕТЬ ПРОЦЕНТОВ ТЕЛА, ЧТОБЫ В НЕМ БЫЛА ДУША?
Этот вопрос, казалось мне (кажется и сейчас), похож на излюбленное высказывание Томсона, с которым он обращался к своим ученикам — «Я скажу тебе, в чем суть, когда ты скажешь, есть ли множество мощности большей, чем счетное, но меньше, чем континуум». В самом деле, один сапог аналогичен счетному множеству (он есть тело, не обладающее душой), весь человек аналогичен континууму (как тело, обладающее душой). Если добавлять человека по частям к сапогу, когда можно дойти от неодушевленного тела к одушевленной твари Божией? Есть ли, более того, состояние тела, промежуточное между одушевленным и неодушевленным, подобно множеству мощности, промежуточной между счетным и континуумом? Я чувствовал, что эти вопросы я решу, или, другой вариант, размышляя над ними, набреду на истину, знание которой покажет мне, быть может, их бессмысленность.
Теперь у меня был предмет для медитации, но этот предмет я пока отложил в сторону, вернее, оставил в подсознании, чтобы он не мешал мне выловить из воды по частям Вову. Идти на залив было довольно далеко. По пути видел идущих цепью по лесу людей, слышал разговоры и лай собак. Были среди этих людей и полицейские, и солдаты, и бухгалтеры, и продавцы, и работники компьютерного клуба «Онлайн», и кассирша «Лас-Вегаса». Нескольких я узнал. Меня увидел местный батюшка (храма Вознесения Господня) и приветливо помахал рукой, расплывшись в глупой улыбке. Я машинально помахал рукой ему, а сам при этом размышлял о своем Вопросе. На Кирьявалахти нашел нужное мне место, виденное во сне. Глубина была метра два с половиной или три, но вода довольно илистая, так что сверху ничего было не видно. Я разделся по пояс и нырнул. Несколько раз я не мог ничего нащупать, понырял в разных местах, и, наконец, как и было обещано мне во сне, нашел якорь! А под ним какая-то ткань, может быть, и кожаная, в воде и в спешке не определишь. Поднять якорь я не мог, поэтому вынырнул, чтобы отдышаться, а потом со второго раза постараться отодвинуть его в сторону. Еще в воде я слышал какие-то звуки, а поднявшись, понял, что это очередь выстрелов, и увидел, что лодка вся дырявая, наполовину затопленная, и в нее медленно затекает вода. Я как-то не поверил происходящему и выглянул из-за лодки на берег. Там стоял Эдик (не я, а муж Ильмы) с автоматом, и полоскал ее выстрелами. Увидев меня, он заорал и дал еще очередь. Несколько пуль плеснуло вокруг моей головы. Я спрятался за не пригодную уже к употреблению лодку. Эдик стрелял и стрелял по ней, пока у него, судя по всему, не кончились патроны. Я набрал как можно больше воздуха, нырнул и довольно легко своротил якорь; пошарил, нашел обещанную куртку и, стараясь как можно дольше не выныривать, поплыл вбок, вбок, под прикрытие высокого мыса. Это было тяжело, я же говорил, что плохо плаваю? Зато ныряю (и выныриваю) хорошо. Вынырнул у самого берега, спрятался под утес и стал искать глазами Эдика. Его нигде не было видно. Потом на мысе, послышался топот, треск ломаемых сучьев, и над моей головой пролетел в воду Эдик. Приводнившись, он поплыл к моей лодке, я воспользовался этим, вскочил и побежал. Эдик оглянулся и пьяным голосом заорал, потрясая промокшим автоматом: я тебя все равно найду, сука! все равно догоню!!! Я убежал, конечно, пока он там барахтался пьяный, промчался, натыкаясь на сучья, снова приветливо помахал рукой батюшке, кажется, издали увидел мельком Ильму, и кустами, кустами добрался до хижины Ивана. Там поспешно кинул в мешок к ботинкам, ножнам, финке и поясу Вовы его куртку, Нине сказал собираться. Ивану объяснил, что на меня почему-то объявлена охота; хачи с лесопилки хотят меня убить и подговорили к этому русских и карелов. Ох ты ж господи, сказал Иван. Опять эти хачи. Сколько от них бед земле русской. Иди к моему старшему брату, он живет в Алалампи, найдешь по карте. Хачи туда не суются, там свои хозяева, буки. Они с хачами в контрах. Но буков ты ни о чем не проси, они хуже хачей, если против них идти. Не хотел пока говорить, но, сдается мне, они должны знать что-нибудь о твоем… Энштейне, что ли. Иди, иди. Иди прямо сейчас, на ночь глядя, ничего не поделаешь, бери тушенку, сухари, все бери. С хачами я разберусь. Брата зовут Илья, так же, как в Питкяранте. Передай ему, что Иван… что Иван… в общем, слушай, Рамзанчик у меня. Это хачевский щенок, буки будут довольны. Паролем будет слово де Селби, запомни хорошенько. Де Сел Би. Иван привел из подвала Рамзана Ибрагимова. Точно! Это он, это оказался сын Ильмы и Эдика, как я и думал, но не был до сих пор уверен. На, поешь, сказал Иван и дал ему печеньку. Рамзан взял печеньку, она раскрошилась у него в руках, но он съел те крошки, что прилипли к ладоням. Пить хочу, сказал Рамзан неожиданно сиплым голосом. Иван поднес ему железную кружку. Корми его этими конфектами, по две конфекты в день, и давай ему еще, что попросит, сказал он и передал мне кулек. Но конфекты обязательно, пренепременно.
Мы ушли под покровом ночи, не успев как следует собраться. Иван торопил нас. Ну, с богом, сказал он. Мы русские, с нами Бог. Посидим перед дорожкой. Ну все, ну все, пора. Ну, все. Ну, давайте. Я был без куртки, в плаще Ивана, в резиновых сапогах Ильи-младшего. Уходил вместе с Ниной и Рамзаном, нес в мешке, помимо провизии, запасы свои и Вовины. Вовиных запасов стало уже, кажется, больше, чем моих, но я не терял надежды их похоронить. Или, может быть, вернее было сказать, что самого Вовы стало уже больше, чем моих запасов. Стояли самые белые ночи, но конкретно о той ночи у меня почему-то воспоминание как о кромешной. Отойдя, значит, в кромешной тьме на двадцать шагов, оглянулись. Иван стоял в ярко освещенном проеме двери и крестил, крестил дорогу за нами. В такой темноте нас ему, конечно, не было видно (повторю, что это странно; ночи были белыми). Отойдя еще на полкилометра, мы услышали со стороны избушки выстрелы, и, чуть позже, зарево. Похоже, Эдик поджег избу, сказал я Нине, и так оно и оказалось. Впоследствии выяснилось, что хачи пытали Ивана, выкололи ему единственный глаз, но он, невзирая на пытки, послал их по ложному пути — якобы мы идем в Алатту и собираемся там выйти на трассу, это нас и спасло. Потом Эдик лично облил избу Ивана керосином, запер и поджег. Они же не дураки, увидели, что я забрал все продукты. Иван, не имея возможности бежать, умер в огне и в дыму. Вечная ему память, потомку Рюрика. Мы с Ниной прибавили ходу и к утру были уже на полпути к озеру Рюттюярви. От Рюттюярви нужно будет идти на север, стараясь не выходить за пределы постепенно расширяющегося к северо-северо-востоку клина, образованного двумя малопроезжими дорогами: одна к озеру Калатонлампи, другая к поселку Рускеала. В этом клине располагается множество озер и озерец, для порядка и каталогизации расположенных мной по алфавиту: Аккалампи, Алуслампи, Валкеалампи, Витаилампи, Йокилампи, Калатон, Калатонлампи (2 штуки), Карьяланлампи, Катя, Кесколампи, Колмиколка, Колмисоппи, Кувая, Мусталампи, Ниметенлампи, Пахалампи, Пернолампи, Пертьярви, Питкявехка, Питкялампи, Питкяярви, Полулампи, Путкулампи, Риуталампи, Рихилампи, Рутаналампи, Рюкали, Рюттюярви, Самаколампи, Сукслампи, Суолампи, Сурхаукалампи, Сяркилампи, Умпилампи, Утрилампи, Хаукалампи, Хиеталампи, Хияярви, Ятяскелампи. В результате мы должны будем упереться в огромное озеро Вахваярви и, обойдя его справа, выйти к Руоколампи, откуда вдоль железной дороги можно выйти к Алалампи. Поселок, как и все тут вокруг, занесен в Перечень труднодоступных и отдаленных местностей в Республике Карелия. Несмотря на это, через Алалампи через день проходит и останавливается поезд Санкт-Петербург — Костомукша. Маленькая станция, которой повезло. Официально в поселке проживает (т. е. зарегистрированы) шесть человек, в том числе Илья-старший. На самом же деле близ поселка, в тайном месте между озерами Алалампи, Руоколампи, Вахваярви, Хияярви, Ритарилампи давно расположена колония и тайное поселение букмекеров при ней.
Рассвет, как было сказано, застал нас на дороге, ведущей к Калатонлампи. Я вышел первым, огляделся: дорога, как и следовало ожидать, была пустынна, внутри воображаемого круга диаметров в несколько километров и с центром в нас изо всех зданий был только заброшенный склад взрывчатых материалов, и мы, желая сэкономить время, пошли по дороге на север. Шли ходко. Вот мелькнул слева длинный край водной поверхности. Сверившись с картой, я определил наше точное местоположение: здесь озеро Рюттюярви выходило к дороге. Мы отошли от дороги вдоль северного берега, чтобы перекусить, отдохнуть, в конце концов, выспаться после ночного перехода. Не успели мы углубиться в лес, как услышали тарахтенье мотора, нескольких моторов. Проехали полицейские мотоциклы с колясками. Один остановился напротив озера, остальные поехали дальше. Бежать куда-то и собирать вещи было поздно, мы затаились в кустах, я на всякий случай прихлопнул мальчику рот. Мотоцикл постоял, полицейские о чем-то поговорили, вышли к озеру отлить, один сказал, пойдем в лес, второй сказал, ты че, дурак, в какой лес. Походили по опушке, первый все уговаривал второго пойти в лес, второй ссылался на то, что пусть первый у себя в Петрозаводске ходит в лес, у нас тут лешие водят, никто из местных не пойдет, понял? Я из Питера, говорил первый. Тем более. Ты понимаешь ли, что такое лес вообще. И т. д. В общем, я хорошо их слышал, и понял так, что в лес они не пойдут. Еще я понял, что дорогу, видимо, перекрыли, и нам туда соваться не следует. Может, я и ошибался, но на дорогу идти не следует. Не следует.
Мы поели готового, не разжигая огня. Мальчик съел свою конфекту. Компаса у нас не было и мы пошли сначала вдоль берега, а потом в северном направлении, взяв от озера направо, так, чтобы солнце тоже было справа. Прошли не так уж много, потому что из-за полицейских толком не отдохнули. Решив, что мы в относительной безопасности, я скомандовал привал. Никогда не было у меня такой благодарной армии. Нина ловила каждое мое слово, а пацан был странно пассивен, почти даже не разговаривал, а только просил иногда поесть; я не думаю, что он сразу признал мой авторитет, я не настолько самонадеян: пассивность эту я объясняю одурманивающим действием конфект. Я наслаждался властью, но решил не быть слишком уж жестоким тираном, поэтому весь этот день был относительно легким. Мы провалялись до ночи, в ночи никуда не пошли, а потушили костер и пили теплый еще чай. Для парня у меня был спальный мешок, который я завязывал так, чтобы он не убегал, привязав к тому же его ногу к своей ноге цепочкой, а с Ниной мы спали на ее плаще, прикрывшись моим (то есть Ивановым, земля пухом) бушлатом, обнявшись и обогревая друг друга, в том числе при помощи пенетрации. В первую же ночь, думая, что мальчик спит, мы занялись любовью, предварительно на всякий случай укрывшись плащом, так что деталей видно не было, угадывались только общие очертания и смутное шевеление. В разгар действия я посмотрел на мальчика и увидел, что он лежит на боку с открытыми глазами и равнодушно смотрит на нас. Нина едва ответствовала моему, так сказать, восторгу, такова была ее особенность, только охала, когда делила наконец мой пламень поневоле; я предпочел решить, что мальчик видит через тьму только неясный вектор нашего движения, и, думал я, так же он, вполне возможно, смотрел на Ильму и Эдика, когда они трахались в их квартире в Питкяранте, а он, например, ходил попить водички, как в тот день, что я ночевал у них. От этой мысли я завелся сильнее и скоро кончил; post coitum omni animal triste: я подумал, что, не попадись он тогда у меня под ногами, все могло быть совсем иначе. Мне стало грустно, но я решил, что пора мне в очередной раз перестать думать об Ильме и т. д. Несмотря на все происходящее, на секс и все остальное, я, конечно, думал о своем вопросе, а именно