Кот в сапогах

— Расстрелять шпиона!

— Смерть якобинцу!

В дальнем конце внутренней колоннады мюскадены наседали на маленького штатского, чья физиономия им не понравилась; этот человек вошел через парадный вход, часовые его проверяли, однако какие-то бешеные, увидев мятый редингот и зонтик, подумали, что изобличили агента Комитета общественной безопасности, переодетого лавочником. В шатком красноватом свете факелов Сент-Обен узнал Буонапарте. Он закрыл свой регистр, встал и направился к обозленной ораве своих сподвижников:

— Я знаю этого человека.

— У вас сомнительные знакомства, Сент-Обен.

— Это генерал.

— Тем лучше, из него выйдет отменный заложник.

— Он отказался стрелять в наших братьев в Вандее. Комитеты начисто отстранили его за это от командования.

— Ваша осведомленность поражает.

— Я затем и работал в Тюильри, чтобы кое-что разузнать.

— Я и позабыл о такой вашей самоотверженности. Но согласитесь, однако, что у вашего любезного приятеля вид уж до того якобинский…

— Не беспокойтесь, — злобно процедил Буонапарте, — мой зонтик не заряжен.

Сент-Обен повел его к обвеваемому сильным сквозняком столику под перистилем, который он называл своим письменным столом. Там он уселся на стул, а генерал — на ящик.

— Зачем было приходить сюда в полночь, генерал?

— Чтобы поговорить с ответственным лицом. Если таковое существует.

— Ответственным за что?

— За вписывание обитателей квартала в регистр.

— Я имею доступ к спискам такого рода.

— Так послушай меня. Сегодня вечером граждане с твоей стороны…

— Не употребляйте здесь слова «гражданин», это оскорбление.

— Желторотые кретины, огалстученные до самого носа, если ты предпочитаешь такое определение, хотели вписать в свою тетрадочку человека, который умирает.

— Обязательный призыв в наши ряды распространяется на всех обитателей квартала.

— Даже на умирающих? Ну, этого ты вычеркнешь из своей карточки. Его зовут Пермон, он живет на улице Лya.

— Я отдаю его вам, генерал, в счет моего долга, итак, теперь мы квиты.

Буонапарте приметил пистолет, тот самый, что он дал молодому человеку. Щелкнул пальцами по изысканно отделанной рукоятке, торчавшей у собеседника за поясом.

— Ты принял мой пистолет как прощальный подарок?

— Я вас провожу, как вы тогда приказали меня проводить.

— Ну, я-то живу очень близко.

— Да, знаю. На улице Фоссе-Монмартр.

Они прошли по улице Вивьен, очень людной. Свой зонтик, одолженный у доктора Дюшонуа, генерал нес так, как держат трость. В эту ночь, чуть только затих ливень, город охватило лихорадочное оживление. Все куда-то спешили, переговаривались, бежали; несли, поднимая повыше, факелы и фонари, прицепленные к палкам; барабанщики, колотя в свои барабаны, мешали горожанам спать, в окнах загорался свет, раздавались голоса, соседи перекликались. На площади Виктуар отряд пехотинцев перекрыл проход в Пале-Рояль и улицы, ведущие к Тюильри. Армия давала почувствовать свое присутствие. Бульвары, Елисейские Поля, Песчаная Пустошь были запружены регулярными частями. Льежские и брабантские подразделения из числа полков Сент-Омера придвинулись поближе к столице. До сей поры Буонапарте полагал, что у восстания мало шансов, если Конвент выдвинет против него профессионалов. Но в ту ночь он засомневался. Батальон якобинцев старой закалки, раскинувшись лагерем на террасе Фельянов, внушил сильнейшую неприязнь, побудив к сплочению мирных горожан, которым роялисты предсказывали новый Террор. Дело принимало серьезный оборот. Гренадеры из секции Майль затеяли перебранку с солдатами:

— Пусть Конвент разоружит этих псов Террора! — кричал секционер, сжимавший свое ружье обеими руками.

— Нам они не нужны! — словно эхо, повторял негоциант, чьи движения заметно сковывала длинная сабля.

— Псы Террора? — удивлялся капитан. — Среди нас таких нет, нам они тоже ни к чему.

С тем солдаты и бунтовщики обменялись рукопожатиями. Глядя, как они быстро спелись, Буонапарте спросил себя, надо ли ему оставаться подле Барраса. Накануне он уже доверительно сказал Жюно: «Если бы парижане поставили меня во главе, я бы за пару часов привел их в Тюильри, и мы разогнали бы Конвент».

— О чем вы задумались, генерал? — спросил идущий рядом Сент-Обен.

— Так, ни о чем.

И он возвратился к себе, чтобы, словно того требовала дисциплина, перечесть при свечах несколько своих излюбленных страниц из Плутарховой «Жизни знаменитых людей». Но мысли его блуждали, и он, до бесцеремонности рассеянно пробегая повествование о судьбе Юлия Цезаря, размышлял все больше о своей собственной.

Сент-Обен спал на столе в трапезной, подложив под голову мешок, когда его без малейших церемоний разбудил барабанщик: он заколотил по своему инструменту прямо перед большой дверью перистиля, распахнув ее настежь и впустив холодный воздух. Молодой человек сел, зевая, свесил с края стола ноги в сапогах, потянулся и мутным взглядом осмотрел залу; в бледном утреннем свете его сотоварищи, пробуждаясь от недолгого сна, вставали, горячим дыханием грели распухшие пальцы, терли глаза, массировали голени. Они, больше привыкшие к пуховым перинам, нежели к шершавым доскам, выглядели помятыми и совершенно измочаленными. Сент-Обен провел ладонью по подбородку, тот кололся, но до кокетства ли сейчас? Раз они на войне, он вправе побриться позже.

То было воскресное утро 4 октября. В тот самый момент, когда барабанщик убрался и пошел дальше будить сонных парижан, в залу решительным шагом вступил Дюссо. Он был как нельзя более свеж, чисто выбрит, надушен и попудрен, в рединготе, испещренном вертикальными белыми и розовыми полосками и предназначенном для особых случаев, но сейчас перехваченном ремешком из мягкой кожи, на котором висел патронташ. Размахивая изящными белоснежными руками, выглядывающими из кружевных манжет, Дюссо восклицал: «Слушайте барабанщиков Парижа! Вы, Сент-Обен, и вы, все прочие, слышите? Deo gratias! Слава Богу, дождались! Вставайте же! Всем встать!»

Орава зевающих молодцов последовала за Дюссо в заброшенный монастырский парк. Кто волочил за собой ружье, кто совал за пояс пистолет. Национальные гвардейцы в белых гетрах, мюскадены, буржуа квартала, подошедшие на подмогу, тащили сквозь кусты скамьи, позаимствованные из часовни, шкафы, исповедальню, кроватные стойки, стулья, молитвенные скамеечки. Дул западный ветер, шел дождь. Секция Лепелетье звала к оружию против Конвента. Барабанщики, о которых говорил Дюссо, безостановочно выстукивали этот призыв, они рассеялись по всему городу, бой их барабанов слышался и на правом, и на левом берегу Сены. Колокола церквей звонили, об этом позаботились кюре. Монастырь преобразился в укрепленный военный лагерь. Каждый, едва проснувшись, включался в строительство баррикад, которые должны были перёкрыть регулярным частям проход по примыкающим улицам. Прошел слух: комитеты пришлют войска, чтобы выселить мятежников и захватить их предводителей.

— Ко мне, Сент-Обен! Сползает!

Дюссо вцепился снизу в массивный шкаф, еще три парня помогали поднять его — один подставил спину с той стороны, где дверцы, двое других обхватили его руками с боков. Сент-Обен наклонился, спеша заменить выбившегося из сил Дюссо: боже, как тяжела эта мебель! Его треуголка в форме полумесяца упала в траву, и он сломал себе ноготь; ценой таких усилий, достойных ярмарочных борцов, им удалось взгромоздить шкаф на двухколесную тележку для перевозки бочек и, впятером толкая его и дергая, докатить до улицы Дочерей Святого Фомы. Немного подальше слева на углу улицы Закона перевернутая повозка и несколько скамей указывали на зарождение баррикады. Мебель и булыжники, вывороченные из мостовой, были навалены в беспорядке. Какой-то хлыщ, удрученный тем, что его шелковые чулки и изящные туфельки испачканы грязью, принес два стула и деликатно поставил у подножия этого нагромождения. Продавец цветов и нотариус в уже вконец замаранной форме национальных гвардейцев умело составляли запутанное сочетание разрозненных предметов, которых им натащили для укрепления возводимой стены.

— Скамьи расставляйте лесенкой, чтобы стрелки могли вставать на эти ступени, — пояснял журналист, который, начитавшись ученых сочинений о Фронде, возомнил себя специалистом по парижским бунтам.

Исповедальню оказалось сложно затащить наверх, потребовались канаты, пояса, подпорки, а брешь между высящимся, как гора, шкафом и лежащей на боку тележкой удалось заделать только в двадцать приемов. Это стоило новых поломанных ногтей, ссадин на коленях, разболевшихся ног, ноющих запястий, потянутых щиколоток — цена физических усилий, которые большинство мюскаденов привыкло оставлять на долю огородников из Чрева Парижа или плотников. Роль маркитантки взяла на себя коротко стриженная бретонка, по-мужски одетая в куртку и сапоги с отворотами: она раздавала новоявленным труженикам круглые булочки, принося их в корзине, а следом за ней гарсон из кафе на бульваре катил бочонок с вином. Сент-Обен и Дюссо, вконец разбитые, плюхнулись на влажные стулья, стоявшие прямо на мостовой, и разделили между собой хлеб, размокший от мелкого дождика. Они были довольны.