Котёл

Они смотрели на лгунов свысока и улыбались. Некая Ирина Веригина с пеной у рта доказывала, что это русские окружили Луганск и Донецк, что они убивают мирных жителей, что они закрывают колидор для беженцам.

— Наши доблестные войска значительно окрепли и они уже молотят москалей так, что скоро от них ничего не останется. Наши вооруженные силы под командованием верховного главнокомандующего Пердуске — Хальцмана не оставляют террористов в покое, можете не волноваться, дорогие друзья. Смерть оккупантам, смерть, смерть!

На трибуне стоял главный докладчик, американский шпион Наливай Разливайченко и кивал головой в знак согласия.

Шустрее задавал вопросы каждому гостью поочередно, гость лгал грубо, непрофессионально, а Разливай Наливайченко кивал головой, либо добавлял, либо поправлял, либо грозил пальцем, дескать, говорите не все, что думаете.

— Депутат Мусор, вам слово, — говорил Шустер. — Вы депутат Верховной Рады, посоветуйте, что делать дальше, после того как Москва падет-

— Я уроженец Крыма. У меня болит душа, ум возмущается. Почему мы гоним к чертовой матери оккупантов из Крыма, ведь крымчане стонут под москальским игом. Мне каждый день звонят: придите, возьмите нас обратно. Москали надоели нам хуже горькой редьки. Татары против оккупации, мы все протии оккупации, достаточно искры и возгорится пламя.

— Да, Россия уже жалеет, что оккупировал украинскую территорию и не знает, как теперь выйти из этого дерьма, — произнес Наливай Разливайченко.

— Вы считаете, что Крым — дерьмо- спросил Семен Семенченко командир батальона «Днепр» в маске.

Шпион вздрогнул, он не знал, что ответить: гаркнуть — получишь по морде, переиначить — получишь убийственный ответ, что еще хуже и он вывернулся, как любой шпион.

— Ну, с точки зрения наших друзей американцев, Россия увязла в дерьме и потеряла доверие, ведь Крым это американская территория. Так, друзья мои-

— Так! так! так! — заревела толпа, что сидела в качестве жужжащих насекомых в зале.

— Мы, — продолжил Наливай Разливайченко, — готовимся к возвращению Крыма домой. Роем окопы, траншеи, размещаем системы залпового огня град вдоль границы с Крымом. Москали уже начинают дрожать от страха и уже начали делать первые шаги в этом направлении. Так они, стоя на коленях, умоляли наших доблестных бойцов в количестве 438 человек, выйти из окружения и пройти врачебный осмотр на территории Ростовской области, принадлежащий пока России. Наши ребята согласились. Так знаете, как их там умасливали, кормили, поили, просили остаться, но доблестные бойцы сразу сказали: мы москалям не присягали и хочем домой. Москали дрогнули и отпустили. Ребята отдохнут и снова в бой. Правда, надо еще подумать: не предательство ли это в таком масштабе. Если они окажутся предателями — будем судить, аки псов. Савик, я смываюсь. Есть данные, что руководитель службы безопасности должен находиться на рабочем месте.

— Жаль, господин Наливай Разливай, — сказал Шустер и заплакал. Смахнув слезы грязным платком, он предоставил слово заместителю министра обороны Руснаку Ивану.

Ваня с трудом добрался до микрофона и опустил голову.

— Начинайте!

— Пущай задают вопросы, — произнес зам.

— Пожалуйста вопросы. Семенченко, командир батальона «Днепр».

— Все наши беды от бездарного командования. Все генералы окопались в палатках за сто километров от линии фронта и дают противоречивые команды, или вообще не дают никаких команд. У бойцов нет оружия, бронежилетов, касок, продуктов. Команду в 438 человек бросили в котле, и никто не пришел им на помощь. Похоже, все командующие это родственники верховного главнокомандующего, председателя Верховной Рады и долговязого Кролика. Они в военном деле ничего не понимают. А ребята, попавшие в Ростов к москалям на лечение, ни в чем не виноваты, их судить не за что. Может надо судить Наливай Разливайченко-

— Ну, так говорить нельзя, — сказал побледневший Шустер. — Наливай Разливай это же наша безопасность.

— Американский шпион — вот он кто, — выдал Семенченко.

— Ах ты, Боже мой! Объявляется перерыв…

В эту ночь Шустер не спал, он даже не мог заснуть, покемарить, как говорят в народе, зная, что этого ему не простят. А он хотел как лучше. Н долго уговаривал министра обороны Галатея, чтоб тот прислал несколько командиров элитных подразделений, не предполагая, что они выдадут в эфир. Одна слабая надежда была на то, что если вызовет на прочистку Пердуске — Хальцман, то он может простить его как собрата по крови. Но эта надежда затухала и возвращалась, как дыхание у смертельного больного. Савик был свидетелем того, как Хальцман выходил из себя, когда стучал кулаком по столу и произносил: не позволю, а затем летели головы с уютных гнезд. А ему потерять работу в это время, в этом возрасте смерти подобно. Придется идти с протянутой рукой в метро или в другие места скопления людей и просить: подайте нищему, перевязав лицо полотенцем, чтоб никто не узнал.

Чашка кофе одна за другой спасали его от состояния когда спать хочешь, а заснуть не можешь. В десять утра, когда должен был раздаться звонок, а звонка не было, Савик расплакался. Как так можно издеваться, когда всем ясно: казнь будет. Только вечером. А почему не сейчас. Вечером он уже сможет добраться на своих двоих, его надо будет везти. Ожидание казни тяжелее самой казни, это он понял, стоя на балконе тринадцатого этажа, подспудно думая, что если… ведь не останется ни одной целой косточки. Скажут: трус. Так не поступают. Нет, лучше сам пойду и глядя в глаза палачу, любимому, дорогому, скажу: шалом, Пердуске-Хальцман! Наши предки казнили невинного Христа, воля твоя казнить невинного, переданного тебе Шустера. Делай это, я перед тобой. И опустить свою голову на свою грудь при этом.

Он быстро покинул балкон, переоделся, надел все новенькое, все дорогое, но все равно выглядел как курица, вырвавшаяся из когтей ястреба, закрыл входную дверь и направился к лифту. Как добрался до первого этажа, как сел в микроавтобус, он не помнил, он помнил только одно слово: Банковая.

Охрана на Банковой преградила ему путь.

— А разве вы меня не знаете- Я — Шустер Лайф. По пятницам на канале 24. У меня срочное дело к Пердуске. Мы ведем переговоры о выступлении великого человека в следующую пятницу.

— Оружия при себе нет- Поднять руки, обыщите его, — приказал начальник охраны Комар.

Один из охранников стал ощупывать бедного еврея и ниже пупка нащупал ствол.

— Это что такое.

— Обрезанный. Могу продемонстрировать.

— Ладно, не надо. У президента точно такой же. Он периодически стреляет, а твой уже наверняка нет.

— Десять лет висит впустую, — признался Шустер и пустил слезу.

— Проходи, только не натвори беды. Нас всех пересажают.

Савик с трудом пополз. Очутившись у входной двери с золотыми замками, ручкой, которую он никак не мог повернуть, он решил лечь на пол и ждать.

Пердуске-Хальцман прохаживаясь по кабинету и подскребывая мотню, так давно не мылся, уловил какие-то шорохи, приложил ухо к дверному полотну, услышал слабое: шалом, Предуске.

Кто бы это мог быть- Не провокатор ли, не шпион, засланный Путиным-

И он открыл дверь. А там Шустер…начал двигаться на четвереньках.

— Да поднимись ты, не ползи, как животное.

— Шалом, Шалом, дорой Пердуске-Хальцман. Да будет мир твоему кабинету, твоей супруге и твоей подружке Белле, урожденной Кацнельсон. Это Савик Шустер с повинной. Я вчера в передаче «Шустер Лайф» немного напортачил, не спал ночь и решил прийти покаяться. Я думаю: если бы Христос покаялся, наши далекие предки не допустили бы его казни распятием на кресте, а он проявил гордость, но сохранил мужество умереть в муках. А я, Савик Шустер, пришел к тебе, брату, единоверцу, брату по крови с покаянием. Меня подвели молодые бойцы. Их не обучили, как вести себя у микрофона, какие слова говорить, от каких воздержаться, а они мелют, что на ум взбредет.

— Этот пес Наливай Разивай мне пока ни о чем таком, что не могло быть, не докладывал, но я догадываюсь. Вы, журналисты, болтливый народ. Вас надо держать в узде, иначе беда. А тебе Шустер-мустер я отрежу язык, давай, вываливай его. Я се6йчас найду бритву. А, вот, нож, ржавый, правда. Но какая разница, не так ли-

— Справедливый суд, ничего не скажешь. Только давай, приспусти штаны, я последний раз вылижу твою попу до блеска.

— Согласен, — сказал президент Хальцман и пошел закрывать дверь. — А теперь лижи: понравится — прощу.