Ковчег для незваных

Тот неторопливо опустился на скамью спиной к столу, оказавшись между лейтенантом и Золотаревым, аккуратно сложил рукавицы рядом с собою, сцепил корявые руки у себя на коленях, заговорил размеренно, со вкусом расставляя слова:

– Спасибо. Хороший человек никогда не помешает. Правда, с жильем у нас туговато, да, как говорится, в тесноте - не в обиде. Тут вот и поместим, а я к ребятам переберусь, мне даже сподручнее вместе со всеми. Так что устраивайся, дорогой, не стесняйся. Только есть из общего котла придется, у нас тут все по-братски... Ну что там в Узловой нового, Дмитрий Власыч?..

Рассказ Алимушкина состоял из жеванных-пережеванных в городе толков о том, кто еще арестован, кого куда переместили по должности, какие пересуды идут в депо и в дистанции пути. Золотарев слушал его вполуха, с опасливым ожиданием поглядывая в сторону двери. Вскоре в тишине, царившей снаружи, прорезались отдаленные, но все нараставшие голоса, затем сквозь оживленный говор, где-то совсем рядом, чуть ли не за стеной выплеснулся, жарко сдавив ему дыхание, снисходительный женский смешок:

– Наломались, работнички? Сейчас накормлю, чем Бог послал и что на складе давали, навару немного, зато от пуза.

Вместо ответа чей-то хрипловатый тенорок рассыпался с дурашливым вызовом:

– На горе стоит машина,

Тормоза меняются.

Там крупина за крупиной

С вилами гоняются... Тащи, Маша, свои разносолы, а то брюхо к спине присохло!

Сразу за этим в просвете почти бесшумно отворившейся двери возникло ее смеющееся лицо:

– Не обессудьте, чуток помешаю.
– Она уже скоро хлопотала вокруг времянки.
– Накормить ребят надо, голодные.

Алимушкин искоса, с нескрываемой подозрительностью взглянул на нее и тут же поднялся:

– Пошли, Иван, проветримся, - на холодке, оно, разговаривать сподручнее, да и ушей меньше.

– Пошли, коли так.
– Тот не спеша потянулся за гостем к выходу.
– На холодке так на холодке.

– Ох, мужики!
– кивнула она им в спину.
– Слова в простоте не скажете, все у вас с намеком да с подковыркой.
– Она говорила, не глядя на него, занятая печкою и посудой.
– Мне-то до ваших разговоров дела нет, мы люди маленькие, своих хлопот хватает. Только чего они все к Ивану Осипычу цепляются, ездиют, воспитывают, будто он маленький, сам не знает, чего делать, как жить.
– Она резко выпрямилась, и все в ней вдруг празднично ожило, засветилось.
– Им бы самим у него поучиться не грех, да за науку в ножки поклониться и Бога благодарить, что сподобил с ним свидеться.
– Она опять замкнулась, водрузила стопку посуды поверх чугуна, бережно подхватила его снизу и двинулась к двери, кивнув Золотареву: - Не примите за труд, откройте.

Все с тем же колотьем в горле он бросился открывать, судорожно потянул на себя дверь и, пропустив женщину мимо себя, вышел за нею.

– Меня Ильей Никанорычем зовут, - жарко выдохнул он ей вдогонку. Ильей, в общем.

– А меня Марией, - донеслось уже из ближних сумерек под шорох удаляющихся шагов.
– Покличьте Иван Осипыча, вечерять пора...

Вечер обещал быть беззвездным и пасмурным. С окрестных полей тянуло плотной изморо-сью. Лесополоса вдоль полотна уже не просвечивала насквозь, тянулась сплошной темной стеной. И только тусклое зеркало озерка под горой слегка скрашивало густоту этой промозглой сумеречности.

Золотарев машинально обогнул тупичок и краем лесополосы потянулся вниз, к озерку, но едва оно выявилось из-под спуска цельным пятном, на его тускло поблескивающей поверхности выделились два зыбких силуэта, склонившихся друг к другу в доверительном разговоре:

– Эх, Ваня, Ваня, - в голосе Алимушкина уже не чувствовалось ни ожесточения, ни напора, одна заискивающая просительность, - ну что тебе, в самом деле, в голову втемяшилась блажь эта дурацкая! Придумал тоже коммунию, полторы бродяги пополам с нищим, таких, сколько ни корми, все в лес смотрят, им сто твоих зарплат не хватит, дели - не дели, все равно не насытишь, как в прорву, они же еще и смеются над тобой втихомолку. Сам вон в чем ходишь, чем питаешься, одна кожа да кости!

– Мне хватает.
– В густеющей темноте его голос звучал спокойно, отчетливо, на ровном излете.- У матери пенсия, другой родни у меня нет, куда копить, с собой не унесешь. Коли про один хлеб насущный думать, жить незачем будет.

– Не сносить тебе головы, Иван, подведешь ты себя под монастырь, поздно окажется.
– Тот начинал снова исподволь ожесточаться.
– Эх, Ваня, Ваня, мне бы твои шарики, я бы взял быка за рога! С твоими мозгами да при такой анкете тебе в наркомат ходить, тысячами командо-вать. Нынче наверху такой мусор плавает, что не приведи Бог, лезут, кому не лень. Только скажи, я тебе любые семафоры открою, без остановок вырулишь.

– Мусор, говоришь, плавает, а я что там делать буду?
– Иван даже не возражал, а как бы только утверждал уже давно им обдуманное и обговоренное.

– Плохое из меня начальство, брат, я вон с дюжиной и то еле управляюсь. Опять же, чего мне от должности прибудет, хлопоты одни, а толку чуть. Всему предел в жизни есть, начальству тоже, а дальше что? Выходит, не все в наших руках.

– Несешь, Иван, чертовщину какую-то, - прежняя злость уверенно заполняла его и несла дальше, - за такую поповщину по нашим временам не меньше десятки с высылкой полагается, это тебе, голова садовая, известно? Коли ты умный такой и сам черт тебе не страшен, возьми да и выложи всю эту вражью дребедень на общем собрании: так, мол, и так, желаю всеобщей уравниловки на базе сектантской чертовщины. Может, послушают, а?

– Кому надо, тот и сам услышит, - он оставался все так же ровен и прост, - чего мне понапрасну людям душу смущать, вовремя сами одумаются, не сегодня жизнь началась, не завтра кончится.

Одна из теней, та, что покороче, вдруг надломилась и тут же исчезла с аспидно блистающей поверхности озерка.

– Что ж, Иван, живи своим умом, - голос Алимушкина поплыл в сторону Золотарева, - я тебе больше не советчик, блажи себе на здоровье, только пеняй потом на себя...

"Попал я в историю, - озадачился Золотарев, поворачивая назад, к жилью, - здесь как по тонкому льду ходить придется, того и гляди сам провалишься".

3

Несколько дней еще тянулась сырая бестолочь, после чего погода более или менее налади-лась: грянули теплые дождички вперемежку с солнечными просветами. Золотарев коротал дни за оформлением стенных "летучек" и подбором цитат из газет и брошюр для текущих полит-занятий. Порою он даже забывал о настоящей причине своего появления здесь, занятия его казались ему естественным продолжением райкомовской суеты, постепенно жизнь на разъезде становилась для него буднями, повседневностью, бытом.

Отношения с Марией складывались у него туго и неуверенно. Она заметно дичилась его и почти с ним не разговаривала, ограничиваясь скупым набором неизбежных в обиходе слов. По вечерам, закончив дневные хлопоты, Мария скрывалась у себя за занавеской и притаенно затихала там до следующего утра.

С лихорадочно бьющимся сердцем следил Золотарев, как на подсвеченной изнутри семилинейкой марлевой занавеси колебалась ее хрупкая тень. В нем все замирало, когда она раздевалась, расчесывала волосы, укладывалась. И каждое ее движение при этом, словно на немом экране, чутко отражалось на застиранной марле. В наступавшем затем мраке он долго еще прислушивался к ее сбивчивому дыханию, в ожидании чего-то немыслимого и не в силах заснуть. "Скорей бы теплело, что ли, - воспаленно ворочаясь, задыхался он, - я бы на двор перебрался!"