Ковчег для незваных

К концу недели Золотарев не выдержал, и когда у нее за марлевым пологом погас свет, смелея в темноте, заговорил первым:

– Слышь, Мария, вроде под одной крышей живем, а друг дружке слова путёвого до сих пор не сказали.

– Вы у нас за начальство, Илья Никанорыч, - тихо отозвалось из темноты, - какие же мне с вами разговоры разговаривать?

– Нашла начальника, без сапог, а в шляпе, бумажки в райкоме с места на место переклады-ваю.

– Все ж таки не наш брат, с киркой не ходите.

– Пошлют - пойду, наше дело служивое: сегодня - здесь, завтра - там. Мне до начальст-ва еще далеко.

– Нам еще дальше, живем одним днем: день - ночь, сутки прочь, от зари до зари в работе, когда уж тут языком чесать!

– Так и молодость пройдет, жизнь - она короткая.

– Была у меня молодость да сплыла, - потерянно вздохнула она, прогуляла я ее, пропировала молодость свою.

– Какие твои годы, Мария, - исподволь нащупывал он к ней подходы, - у тебя все еще впереди.

– Мне лучше знать. Мне бы теперь около Иван Осипыча век скоротать, больше ничего не хочу.

– Полюбила что ли?
– Все в Золотареве воспрянуло и насторожилось.
– За чем же дело стало?

– Куда там, Илья Никанорыч, - голос ее сразу потеплел, сделался певучим и полным, - зачем я ему, он себе и получше найдет! Только разве он о том думает! Он все больше о других беспокоится, а до самого себя руки не доходят, себе все в последнюю очередь. Я б за ним с закрытыми глазами, хоть на край света, ноги бы ему мыла, юшку бы пила, такой человек один теперь на всю землю, совсем народ нынче одичал, глотки друг дружке разорвать готовы. Вон у нас на разъезде какая голытьба собралась, один другого краше, из милиции не вылезали, а Иван Осипыч и к этим сумел подойти, людями сделались. Его у нас кругом знают, со всех деревень за советом идут, из города сколько народу бывает, у него для всякого доброе слово найдется, а что еще нынче человеку нужно!
– И как бы окончательно утверждаясь, заключила.
– Нету теперь эдаких людей, нету!

Каждое ее слово камнем откладывалось в нем, все утяжеляя и утяжеляя темный груз перепо-лнявшей его горечи. Ему казалось, что сквозь него, сквозь его тело, сердце, душу передернута одна-единственная раскаленная и звенящая болевая струна, конечный звук которой нестерпи-мым жжением отдавался в гортани. Никогда раньше Золотареву не приходилось испытывать подобной муки и такого удушья: от него, как плод от пуповины, с болью и стоном отсекалась часть его самого, и уже невосполнимая часть. И горячечно забываясь в ночи, он с отчаяньем подытожил: "Кончен бал!"

4

В отличие от большинства городских учреждений, в райотделе НКВД царила внушительная тишина, прерываемая лишь постукиванием одинокой машинки за дверью с табличкой "Прием-ная". Оказалось, Золотарева уже ждали: молчаливая, с усообразной порослью над верхней губой женщина, едва воздев на него сонные глаза от расхристанного "Ундервуда", поднялась и кивком головы предложила ему следовать за ней.

– Заходи, заходи, комсомол!
– бросился ему навстречу Алимушкин, словно только и сидел в ожидании Золотарева.
– Пошли сразу по начальству, разговор будет.
– И затем заискивающе гоготнул вслед его провожатой.
– Наладь-ка нам потом чайку, Верунчик!
– Тут же подмигнул спутнику.
– Видал тоже бабца? В гражданскую офицерье на ленточки на допросах полосовала, по всей Сызрано-Вяземской славилась, теперь у нас вот завсектором век доживает. Он вдруг на ходу приосанился, почтительно, но бодро постучал в обитую клеенкой дверь, легонько потянул ее на себя.
– Входи.

В большой пустоватой комнате - стол, несколько стульев вдоль глухой стены, табурет, привинченный к полу у самого входа, портрет Дзержинского над столом - навстречу им подался бритым наголо черепом ширококостый, почти квадратный человек с двумя шпалами в петлицах суконной гимнастерки и орденом Красного Знамени на пухлой груди:

– Это и есть твой замечательный парень, товарищ Алимушкин?
– Слова он выговаривал медленно, правильно, с заметным усилием, выдавая этим свое нерусское происхождение.
– Послушаем твоего замечательного парня, товарищ Алимушкин.

Стоя сбоку, чуть позади Золотарева, лейтенант локтем ободряюще толкнул его:

– Докладывай, комсомол, не робей!

Золотарев знал, чего от него ждут и, случись это в другой раз и в иной ситуации, ему не при-шлось бы долго раздумывать над линией своего поведения. Но сейчас, прежде чем безоглядно пуститься по привычной наклонной, он на мгновение замер и похолодел, словно перед прыжком в студеную воду.

Правда колебание это длилось ровно столько времени, сколько нужно, чтобы набрать полную грудь воздуха, а затем его понесло без сучка и задоринки, как по надежной шпаргалке. Он разливался перед ними хорошо вышколенным соловьем, на ходу угадывая их желания и не ожидая понуканий или подсказок: он жег мосты, он развеивал душу по ветру, он окончательно прощался с самим собою, ему не о чем было больше сожалеть и не в чем раскаиваться. Семь бед - один ответ!

По его выходило, что на разъезде советской власти не существует, что там определенно намечается подпольная организация и что, если не пресечь враждебный заговор сейчас, его уча-стники могут в самое ближайшее время перейти к открытым террористическим выступлениям.

– Так.
– Майор одним сильным движением оттолкнулся ладонями от стола и вместе с креслом отъехал к стене позади себя.
– Ваше мнение, товарищ Алимушкин?

Тот мгновенно потемнел, вытянулся, будто борзая, изобразив стойку, и хрипло выдохнул:

– Брать.
– И повторил еще тише, на сплошном сипении.
– Брать немедленно.

Еще одним усилием майор повернулся с креслом боком к ним, в кресле же обогнул стол, выкатился чуть ли на середину кабинета, и только тут Золотарев уяснил для себя причину его слоноподобной усидчивости: кресло оказалось инвалидной каталкой с обычным ручным управ-лением. Нижняя часть туловища от самого пояса была тщательно прикрыта у него чем-то вроде пледа или накидки.

– Значит, ваше мнение - брать, товарищ Алимушкин?
– Он исподлобья цепко посверли-вал их взыскующим взглядом, деловито потирая при этом пухлые, в темной поросли руки.
– Он что, может быть, штундист?

– Какое там, товарищ Лямпе!
– Алимушкин явно не понял начальника, но, видно, на всякий случай решил не подавать вида.
– Просто воду мутит, балалаечник, знаю я этого Хохлушкина сызмальства, всегда такой был.

– Так.
– Глядя на них, майор все потирал и потирал руки, будто отмывая их от чего-то очень въедливого.
– Взять, товарищ Алимушкин, никогда не поздно. Подумать надо, взвесить. Я смотрел его анкету, человек из пролетарской семьи, из беднейших крестьян. Какой будет политический эффект?

– На всякий чих не наздравствуешься, товарищ Лямпе.
– Алимушкин вновь засучил ногами на месте.
– Пресечь надо без задержки, а то дальше пойдет, концы потеряем.
– В его напряженном голосе засквозила едва скрываемая угроза: знал, уверен был, пролаза, что в случае чего не спасут начальника ни ордена, ни заслуги, в эти поры и покозырнее тузов на распыл пускали. Бдительность притупляем, товарищ Лямпе.

– Может быть, действительно штундист?
– Тот равнодушно пропустил угрозу мимо ушей, смотрел на них все так же исподлобья, с отрешенной задумчивостью.
– Или сектант, я таких много встречал.
– Опустив лобастую голову, он продолжил скорее для себя, чем для них.
– Мой отец был штундистом, мой дед был штундистом, я вырос среди штундистов. Это были простые темные люди, но они стояли за справедливость и равенство. Они понимали это по-своему, они еще не знали тогда великого Маркса, не знали великого Ленина, они сердцем верили, что все должно быть справедливо. Может быть, Хохлушкин этот ваш тоже из таких?
– Он вдруг вновь вскинулся, вопросительно уставившись на Золотарева.
– Может быть, наш замечательный парень еще подумает, взвесит свои слова? Может быть, еще есть возможности решить вопрос непосредственно в коллективе?