Ковчег Иоффа

– Нет уж, – не унимался Валера, – пусть он ответит, почему меня в сатанизме уличал!

– Да вас никто не уличал! – в один голос сказали Анатолий и юноша.

Я же сполз со свой кровати, чувствуя, что сейчас воздушный шар, надутый Школой, куда-то меня понесет. Далеко-далеко. Что касается чувств, то я кипел. Мне хотелось навалять всем троим, распорядившись, наконец, «мускулами».

«Сейчас меня сорвет. И понесется», – прилетали мысли, и, сам не понимая, почему, словно не полностью контролируя себя, я припомнил и без рефлексий применил очередной навык Школы. Навык, который можно было бы назвать «Устрашение» или «Влияние». И тупая энергия, бурлившая во мне, в мгновение раздула эфирное тело до размеров целого дома.

– Что ты сказал?! – стал наезжать я, и Валера, бледный, сел мимо кровати.

Виктор и юноша покосились на меня с опаской.

«Работает, бля!» – ругался я про себя, пытаясь вернуть эфирному телу его обычную величину и навсегда забыть все то, чему меня обучили в Школе.

Остаток вечера и полночи я провел лежа на кровати, точно не желая применять даже по мелочи ту силу, что во мне была. И никто ко мне больше не обращался. И само чудо было демистифицировано, разложено до биоэнергетических импульсов. И не было ни Бога, ни Сатаны.

В мыслях своих я сентиментально обращался к Вере: «Нежная моя курочка, знала бы ты, как я по тебе грущу и тоскую! Как хочется мне тебя растерзать и умаслить! Как сладко я печалюсь о наших поцелуях! Как рвусь к тебе, лани моей золотоглазой! И клянусь: я вырву тебя из лап дракона – ужасной этой Школы. Сила его в том, что он втирается в сознание, не убеждая и принуждая, а действуя тонко, тихо, не торопясь. И вот уже второе десятилетие остается легально на плаву. Наш дракон знает законы. Зачем, скажи мне, любовь моя, тебе нужна эта Школа? О, как я хочу видеть тебя целой и невредимой!»

Очень, признаться, было страшно увидеть не вожделенную Веру, а очередного адепта Школы. И даже в этом она оказывалась на высоте искусства махинации – ее сторонники выглядели так же спокойно, толерантно и разумно, как, например, мой сосед Анатолий. Никакого фанатизма и экзальтации, какие наблюдаются при грубой работе. Все только с «доброй воли» человека, через шелка его сознания.

Через пару дней мне наконец выдали заработную плату, и я отправился в свой закрытый военный городок, не значащийся на картах мира. Кошки и собаки, попадавшиеся по пути, от меня шарахались. Засоренность внутреннего экрана, несоответствие между моим жизненным опытом и тем, что крутилось в голове, донимали. Мне решительно нужна была перезагрузка. И еще мне хотелось понять модель бизнеса Школы. Варианта модели, по сути, было два: полная ложь или частичная.

И хоть в нашем военном городке ни колдуны, ни священники были не в чести, неподалеку я разыскал одного, как мне сказали, проверенного биоэнергета-остеопата-травника, в голове которого, кажется, кипела та же мультирелигиозная мешанина, что и у представителей поколения нью-эйдж, хотя травнику шел девятый десяток.

Жил он в частном домике с тремя псами и голубями. За прием брал фиксированно, но скромно. Этот вариант оплаты вызывал больше симпатии, нежели готовность взять ровно столько, сколько сочтет возможным дать посетитель. Второй вид расчетов попахивал желанием пустить пыль в глаза. Звали травника, уроженца Кубани, покатавшегося по свету, Свами Кишан, что в переводе значит «черный или синий». В простонародье его звали Кришной, что ровным счетом никак не отражало его взглядов и было ловко подброшено конкурентами, потому как действительно отпугивало клиентов. Кого-кого, а Кришну и адвентистов в наших краях не любили.

– Здравствуйте, Свами Кишан! Я хочу узнать, что вы видите? – сказал я, помахав усушенному старичку, сидящему с жирным голубем на плече на самопальной скамье.

– Вижу дурака, – без эмоций ответил тот с такой интонацией, что практически невозможно было обидеться.

– Допустим. А ауру вы видите? Что вы можете сказать о моей энергии? Мне необходимо, чтоб вы оценили мое состояние. Есть у меня, например, оболочка?

– Оболочки у тебя никакой нет, конечно, – ответил старик со вздохом, – я давно не встречал людей с оболочками. Но сил много. Ложись. – Ион показал мне на кушетку, испачканную голубиным пометом.

Он еле ощутимо прошелся пальцами по позвоночнику, что-то пощупал за ушами и, верно определив мои недуги, рекомендовал ходить по пять километров по лесу.

– Понимаете, мне нужна немного другая оценка. В общем, я кое-где поучился и не хочу обманываться. Давайте я сейчас кое-что сделаю. – И я стал его программировать, в соответствии с уроками Школы, на то, чтобы он сократил плату. Мне, конечно, было плевать на деньги. Меня интересовало другое.

– Другая оценка, говоришь? Ничего не плати и уходи, – неожиданно рассердился он и показал мне в сторону калитки.

Как я ни пытался вернуть его к беседе, вручить деньги, он отмахивался и гнал меня.

Похоже, Школа не допускала основного – установления оболочки, которая была гарантом обретения свободы от эгрегора самой Школы. Я почти утвердился в том, что она давала ровно столько, сколько нужно для ее продвижения и формирования у человека пленительной иллюзии «владения невидимыми техниками».

Косвенным подтверждением тому было и сообщение Веры, которое я получил спустя три недели после нашей разлуки. Ввиду его краткости, приведу полностью:

«Салют, май Дарлинг! Извини, что надолго исчезала. Ты Же знаешь, во время энергопоста лучше отключиться от всех и вся. Но вот я снова дома. Будет ли у тебя возможность приехать? Я не против встречи. Я почти не сплю, почти не ем, и сил у меня так много, что я смогу вплотную работать над своей целью и гулять по городу с тобой».

Стоит ли говорить, как быстро я решил навестить Веру?!

Глава 4

Нет более сильного эгрегора города, чем эгрегор мифологического, литературного Санкт-Петербурга. Воистину, это так! Тамошние сфинксы, всадники, желтые дома, мосты и площади – это не камни, а тексты и поэмы. И, поверьте, я бы испытал по этому поводу восторг, если бы Школа не лишила меня исконного, одухотворенного восприятия эгрегора. Однако ее демистификационная мощь была столь велика, что Санкт-Петербург оказался в моих глазах лишен своей пикантной начинки.

С другой стороны, из-за моего литературоцентричного сознания любой город превращался для меня в бесконечный анонимный текст – поверьте, господа, это проклятие! – и от него нельзя было нигде спастись!

Итак, я приехал в Петербург. Шел по Петроградке. За сумрачными модернистскими фасадами, под карнизами которых, должно быть, сидели невидимые горгульи, я улавливал психические излучения, дрейфующие в обыкновенном питерском тумане. Туман, тысячелетия назад зарекомендовавший себя живым и таинственным, был просто конденсатом. Дверь (бордового цвета, как суперобложка моего «Улисса») была просто дверью. Лестница – лестницей. Чувствуя под подушечкой пальца податливую кнопку звонка, который играл истошно мелодию «На голубом Дунае», я осознал важное. Чрезвычайно важное. Вот оно: демистифицированный мир мгновенно умирает. Это закон.