Ковен Полуночи

Даже если проживёт тысячу лет.

Глава 13. Вспомнить

Ник увидел то, что и ожидал увидеть, и это не помогало делу.

Знание планировки дома и расположения трупов не упростило созерцание этого вживую. Запах мёртвой крови, медленно разлагающихся трупов, брызги крови, промокшие участки ковра. То, как разные места убийств находились в разных частях дома… всё было таким же.

Ну, за исключением некоторых моментов.

Во сне Ника тела были ещё на местах.

И теперь он чуял другие вещи: жидкости, которые криминалисты использовали, чтобы взять образцы ДНК и крови с ковра и стен. Химикаты, которые они применяли для определения паттернов крови, для снятия отпечатков обуви с паркетных и металлических полов. Он чуял следы запахов самих человеческих техников, в том числе и одного парня, которому особенно надо было принять душ.

Это заглушало некоторые запахи, но не настолько, чтобы Ник что-либо пропустил.

Самым большим отличием от снов Ника была кровь.

Во сне Ника ещё не вся кровь была мёртвой.

В его сне все люди пахли намного лучше.

У Ника было воспоминание о том, как он от них кормился.

Он знал, что на самом деле кормился не он, но ощущения были такими ясными в его мозгу и тревожили сильнее явных следов насилия. Чужестранец с наибольшим энтузиазмом кормился от самых младших, едва не осушив двух восьмилетних девочек до конца.

Далее он кормился от двух других девочек, их юных кузин.

Ник помнил их вкус.

Он помнил, как пахла каждая из них. Он знал их возраст, их эмоции, когда этот больной мудак пил из них. Он помнил, как выглядели их лица, когда в их организм попало достаточно вампирского яда, чтобы сделать их покладистыми. Он помнил, как самая младшая улыбалась этому куску дерьма перед тем, как он сделал последний глоток.

Самой худшей частью был вкус.

Они были вкусными. Во сне Ника они были ох*енно вкусными.

Для этого мудака Чужестранца они были такими вкусными, что у него возникла эрекция, и он стонал при кормлении. Ник помнил эти стоны в своих ушах. Он помнил энергичные сосущие и причмокивающие звуки, пока он осушал их вплоть до самого костного мозга.

Этот больной мудак более медленно кормился от старшего ребёнка, единственного мальчика.

Ему было шестнадцать.

К тому моменту вампир наелся другими, но и мальчика ему хотелось. Ему всё равно хотелось осушить его до смерти.

Он наслаждался вкусом страха мальчика.

Он заставил мальчика смотреть, как он пожирает двух его сестёр, затем двух кузин. Он не накачал его ядом. Он хотел, чтобы тот смотрел. Он наслаждался его наблюдением, и к тому моменту, когда вампир пришёл за ним, бедный паренёк был вне себя от страха. Он даже не мог кричать. Он едва мог дышать.

Под конец Ник никого в жизни не хотел убить так, как это существо.

Ему хотелось стереть собственный мозг.

Ему хотелось отдраить его дочиста с отбеливателем.

Даже сейчас подавляя образы и ощущения, Ник закрыл глаза, сдерживая волну тошноты. Тошнота вплеталась в ярость, стирая комнату из виду.

Господи Иисусе.

Он знал, что чувство отвращения и ужаса было, возможно, менее вампирским, чем остальное, что он чувствовал в том сне. Может, это более человеческие чувства, которые были такими же ошибочными, как считал Чужестранец.

Но они не казались Нику ошибочными.

Они казались ему куда более реальными, чем всё остальное.

Он никогда не хотел выстраивать своё базовое определение себя или собственной идентичности, опираясь на эти примитивные, животные порывы. Ему плевать, «вампирским» это было или нет. Оба чувства ощущались как Ник, и жить означало иметь выбор.

Он выбирал быть лучшей версией себя.

Он выбирал не поддаваться той более гнусной и лёгкой версии себя.

И всё же, как бы это ни было ненавистно, Ник чувствовал в себе обе эти версии. Он знал, что не может полностью отрицать свою вампирскую природу. Он мог лишь надеяться и направлять её в менее социопатичное русло. Он мог пытаться использовать это во благо.

Совсем как человек.

В конце концов, у людей тоже бывали весьма гадкие натуры.

Это понимание одновременно успокаивало и тревожило. Но глубинное убеждение Ника никуда не девалось. Он отказывался верить, что та менее сознательная часть его, действовавшая как бешеное животное, была более «аутентичной», чем те части Ника, что заботились о других существах. Может, это правдиво в отношении того злобного мудака, но не правдиво в отношении Ника.

Пока что, во всяком случае.

Тот факт, что он ещё мог это чувствовать, что его до сих пор захлёстывало отвращение при мысли о кормлении от детей, возбуждения от молодой крови… этого оказалось достаточно, чтобы он перестал сравнивать себя с вампиром, который сделал это.

Это также помогло Нику вырваться из бредовой дымки того сна.

Это напомнило ему, что, несмотря на сон, это сделал не Ник.

Мужчина-вампир, которого Ник видел в своём сне, и который действительно осушил эти маленькие тела… тот вампир вообще не испытывал раскаяния.

Он не испытывал отвращения.

Он не колебался.

Он не сожалел об этом.

Ему и в голову никогда не приходило испытывать сожаление, боль, раскаяние или чувство вины. Ему и в голову никогда не приходило испытывать что-либо, помимо удовольствия от содеянного.

Эти люди были едой.

Они были славной, вкусной, приятной едой.

«Ну, это ведь не совсем правда, так, Ник?»

Поморщившись, Ник отвернулся.

Только тогда он осознал, что смотрит на оставленный полицией контур тела одной из маленьких девочек. Они обрисовали положение её трупа с помощью той нанотехнологичной синей пудры, которая точно повторяла изгибы тела. Это оставило яркую светящуюся синюю карту положения, в котором её бросили на ковре в игровой комнате на втором этаже.

Ник уже видел запечатлённые изображения.

Некоторые из них переслали в его гарнитуру, пока они ехали сюда.

Этот кадр Ник запомнил в особенности.

Её настолько осушили от крови, что на полицейских снимках она напоминала скелет. Её кожа висела на костях. Она казалась такой бледной и хрупкой, что создавалось впечатление, будто она мертва уже несколько недель, а не часов. Она почти походила на бальзамированную мумию.

«Прах к праху…»

Ник не хотел знать, что за голоса внутри него шепчут эти слова. Он не хотел знать, известно ли ему об этих смертях больше, чем он готов был признать себе, и тем более Морли или кому-то из полиции Нью-Йорка. Если Ник правда знал больше, то пока не был готов выуживать эту информацию из своего подсознания.