Ковыль - трава степная

А вот вошел Кузьма, веселый и щедрый па подзатыльники человек. И все сразу заулыбались, потому что знали, что де Кузьма - там шутки, песни, там скучать не придется.

За маленьким столом сидели тесно и шумно. Иван Ильич сосредоточенно откупоривал бутылки и деловито, по-хозяйски, распоряжался.

– Ты, Митрич, уже того, понимать... Ты уже хлебнул... Тебе мы красненького нальем, - говорил он раскрасневшемуся соседу.
– А ты, Евген, подвигай поближе рыбку. Карасик, да еще свежий, он, понимать, царская пища! В Торфяном ловил. Ох и клюет, окаянный, успепай таскать. В городе такого нет!

– В городе насчет этого скукота одна!
– внушительно ич-рек Николай, прозванный с детства Кащеем.

– Там насчет самогонки.шаром покати!

За столом дружно захохотали.

– У тебя, Микола, главный козырь в жизни - самогонка! Как три кита из Библии, - серьезно сказал Иван Ильич.

– А сам-то небось любишь первачку хватить!
– застрекотал притихший было Кузьма, бывший бригадир артели.
– Вот помню я, как Евгений по этой лошадке, Чайкой, что ли, звали...

– Хватит тебе, Кузя! Кто старое помянет, тому глаз вон!
– вмешалась в разговор мать.
– Закуска вся на столе. Не томитесь. Выпивайте уж... Ты блинчиков откушай, Жень. Я как ты любишь испекла.

– Я понимать...
– Иван Ильич встал, пригладил редкие волосы и замолчал. Обвел всех взглядом, смущенно крякнул.
– Я, понимать, предлагаю выпить за встречу... И чтоб никогда войны не было... Ну и за все такое хорошее. Будьте здоровы, гости дорогие!

Хмелели быстро и бурно. Уже через полчаса за столом стоял сплошной гвалт. Говорили все сразу и каждый о споем.

– Эх, едрена горькая!
– кричал Кузьма.
– Ведь мы же с тобой, Ильич, колхоз восстанавливали! На ноги поднимали после войны! А теперь кто мы? Я спрашиваю - кто? В отставку... Не нужны стали... Пенсионеры...

– Ты не кочетись, не кочетись, Кузя!
– бил себя в грудь сморщенным маленьким кулачком захмелевший Митрич.
– Мы свое сделали. Пусть молодежь теперь господствует. Пусть приучаются хозяйствовать. А что не смогут - мы подскажем. Нечего в бутылку без надобности лезть.

Николай слезливо морщил лицо и лез к Евгению целоваться.

– Женюха, а помнишь, как мы в школу вместе ходили? Друг, ты помнишь? Вот времена были! Не ровня нынешним.

– Да отвяжись ты, окаянный!
– полушутя, полусерьезно говорила мать и легонько отстраняла его от сына.
– Дай посидеть спокойно человеку! Как выпьет, так целоваться! Нюрка рассказывала, что ты спьяну корову свою чуть не зацеловал.

– Нюрка стерва! Стерна она!
– Николай медленно опустился на стул и обхватил голову руками.
– Уйду я от нее, Жень... Посоветуй, как мне быть. Сроду выпить не даст.
– Он уронил голову и пьяно заплакал.

– А ты не сучи, понимать!
– ударил кулаком об стол Иван Ильич. Самому- надо меньше в бутылку заглядывать! Штаны с себя скоро пропьешь! Опять Нюрка будет виновата? В семнадцать лет обзаведутся семьей, а потом... Мальцы, понимать! Молоко на губах не обсохло, а они туда же - жениться!

Отец скользнул взглядом по лицу Евгения и умолк. Это злополучное "они" выскочило у него нечаянно. Мать опустила руки и, напрягаясь, выпрямилась. В избе стало тихо. Иван Ильич громко сопел и не знал, куда спрятать свои руки.

От головы Кудряшова отлила кровь, а йотом горячей волной ударила в лицо. Он хотел что-то возразить Ивану Ильичу, но почувствовал, как, словно обожженные, горят его уши, нос, щеки, и опустил голову.

– Времена такие подступили...
– прервал неловкое молчание Кузьма. Жизнь в достаток стала, вот и выкобениваются! Об куске хлеба сейчас заботы нет... И вшей окопных кормить не требуется. Мы-то, бывало...

– Да, конечно!
– прерывая Кузьму, заговорил Евгений.
– Вы за нас кровь проливали, жизнь лучшую завоевывали, а мы... мы на готовеньком жить не умеем!
– Он резко встал со стула, шагнул по комнате.
– Кашу манную нам в рот пихали, а мы разжевать ее требовали!
– Голос его дрогнул и повысился. Святые на небе обитают, а вы их на земле ищете! Или сами успели крылышки отрастить?

– Женюшка!
– схватила его за руки мать.
– Не надо, сынок! Старики они и есть старики, как выпьют, так и хвастаться. Все у них не так да не эдак. Жизнь - она есть жизнь.

– Это ты правильно заметила, Катерина: жизнь есть жизнь, - грузно склонившись к столу и ни на кого не глядя, сказал Иван Ильич.
– Только не всем она одинаково дается. Одному вроде увеселительной прогулки... до поры до времени, понимать, а другому... другому что проселочная дорога в распутицу. И о вшах оконных здесь не зря упомянули. И пусть радуются и оценят те, кому не пришлось их кормить в ту грозную годину.

– Оценили!
– крикнул Кудряшов.
– Сполна оценили!
– Он высвободился из рук матери, сжал кулаки.
– И жизнь после окопов оценили!
– И уже тише добавил: - Или это не в счет?

Вопрос был задан прямо, без обиняков. Евгений стоял сзади Ивана Ильича, с раздражением смотрел в его седой затылок и ждал. Ждал ответа. Ответа на то, как это случилось, что он, Женька Кудряшов, его сын, носит фамилию другого человека и не признает его, Ивана Ильича, за своего отца? Кто виноват в том, что рос он без отца при живом отце? И может, правы те, что ему, босоногому мальчишке, с непонятной злобой цедили сквозь зубы: "Позабавился председатель вдовушкой беззащитной".

Отец молчал, не поднимая головы.

– Затеяли разговор черт знает о чем!
– досадливо буркнул Митрич и встал из-за стола.
– Нет бы о делах поговорить, новости городские рассказать, а они... Тьфу ты, едрена-матре-на горькая, как кадеты какие-нибудь!

– Право дело!
– поддержала его мать.
– Песню бы спели, что ли. Запевай, Кузя, ты мастак по этой части.

Всем своим существом мать старалась предотвратить неприятный разговор.

– Я спрашиваю, в счет или не в счет?!
– выкрикнул Кудряшов.
– Или обижать вдов в окопах научился?

– Женюшка, сыночек, Христом богом прошу: не надо.
– Мать будто на крыльях подлетела к сыну, обняла его за плечи и заплакала.

– Разным песням нас с ним время научило, Катя.
– Иван Ильич грузно поднялся из-за стола, повернулся лицом к Евгению.
– И припев в жизни, знать, у нас разный. Л что ж плакать? Ты не плачь, мать. Мы свое выплакали, выстрадали. Хватит. Теперь ответ надо держать.

Евгений не выдержал усталого, тяжелого взгляда отца и отвернулся. Всю свою боль, всю обиду за трудное безотцовское детство он вымещал на нем. Став взрослым, не мог простить Ивану Ильчу, что тот был или недостаточно настойчив в своей любви, или, в худшем случае, этой любви недоставало. Так или иначе, а он лишен был отцовской заботы, ласки, не знал в своем воспитании крепкой мужской руки и настоящей воли. Пожалуй, это больше всего было обидно Евгению. В минуты откровения он признавался самому себе, что недостаточно силен духом, нерешителен. И вину за это возлагал на Ивана Ильича.