Козленок за два гроша

Поначалу старик Эфраим никак не мог сообразить, чем эта новость лучше предыдущей.

— Еще не все потеряно, — утешил Эфраима Юдл Крапивников и неожиданно признался: — И мне иногда, знаете ли, хочется пальнуть… Бывает, граф так доведет, так доведет… Его счастье, что я в него еврейской дробью бью… — он раскатисто рассмеялся. — Мыслью!..

Неужели то, что он бьет в графа Завадского еврейской дробью — мыслью, — и есть третья новость?

— И, наконец, третья новость, — объявил Юдл Крапивников. — Привет тебе от младшенького.

— От Эзры?

Данута опустила глаза, наклонилась, сорвала былинку, сунула в рот и принялась гонять справа налево и слева направо.

— Мы с ним третьего дня у Хесида хорошенько выпили. «Под липами»… А утром он ушел за бурым медведем… Не встретились?

— Нет, — ответил Эфраим, косясь на Дануту.

Прежней злости он к ней не испытывал, только корил себя за то, что неотрывно смотрит на ее волосы, руки, живот.

Чем больше он всматривался, тем отчетливей перед глазами всплывала другая женщина. Она не имела ничего общего с Данутой; у той не было таких синих льдистых глаз, таких рыжих, непристойно растрепанных волос, таких длинных рук с тонкими и белыми, как субботние свечи, пальцами. Но что-то их роднило, объединяло, делало до боли похожими.

— Садитесь к нам, реб Эфраим, — предложил каменотесу Юдл Крапивников. — Мы вас в два счета домчим до Вильно.

— Спасибо, — ответил Эфраим. — Пусть к вам сядет этот молодой человек, — каменотес показал на съежившегося в телеге незнакомца. — Ему ехать дальше всех. До земли обетованной.

— О! — вскричал Юдл Крапивников с восторгом от путника. — Преклоняюсь! Преклоняюсь! — он отвесил «палестинцу» церемонный поклон. — Милости прошу к нашему шалашу! Буду считать себя счастливым, если хоть чем-нибудь смогу помочь заселению нашей исторической родины. Завидую! Завидую!

Юдл Крапивников явно играл на Дануту, желая огорошить ее своей добротой, своим великодушием, своей властью.

— Завидую!

Завидует, мелькнуло у Эфраима, а предпочитает покрывать дворовых девок и заселять Жмудь байстрюками.

Незнакомец без долгих колебаний, но и без особой благодарности перебрался в бричку.

— Данута! — позвал Юдл Крапивников.

Но та не спешила.

Расхаживала по обочине и чего-то ждала.

— Мы отправляемся! — напомнил эконом.

Данута выплюнула былинку и, не говоря ни слова, направилась к телеге.

Шмуле-Сендер и Авнер застыли в изумлении. Еще, чего доброго, попросится к ним, и старик Эфраим разрешит ей. Да и как ей не разрешить, если она ему почти что родня. Невестка! Что с того, что с Эзрой хупу — свадьбу — не справила. Родит ребеночка и справит. Хи-хи. Ха-ха.

Возле старика Эфраима Данута остановилась, оправила на себе платье. Глаза ее больше посинели, и взгляд Эфраима плавал в этой синеве, как послушное ветру облачко.

Господи, пронзила его догадка. Неужели она беременна?

— Здравствуйте, — как и положено невестке, первая поздоровалась Данута.

Старик Эфраим ответил не сразу. Он вытаращился на нее, и взгляд его стал шарить по ее животу сверху донизу.

— Здравствуй, — сухо промолвил он.

— Даиута! — закричал с облучка обеспокоенный Юдл Крапивников. Ну чего ей там понадобилось? Неужели собирается переметнуться к ним? А ведь впереди — Жежмары. Там имеется заведение не хуже, чем у Хесида. Там пареных раков с пивом подают; раки прямо из пруда, а пиво из погреба; выпьешь кружку, и душа поет.

Чем пристальней Эфраим вглядывался в нее, тем больше убеждался в своей правоте — беременна.

Данута улыбнулась ему, и эта улыбка, робкая, печальная, как будто с другого лица, снова напомнила Эфраиму другую женщину.

— Если вы встретите… если вы встретите, — начала было Данута, но слезы мешали ей говорить.

Она вытирала их своими рыжими космами, и космы эти были похожи на сломанное крыло большой залетной птицы.

— Езжайте, — тихо сказал Шмуле-Сендеру Эфраим. — Я догоню вас…

Шмуле-Сендер понял: он не хочет говорить с этой женщиной при свидетелях.

— Вью! Вьо! — щелкнул он кнутом свою гнедую.

Данута прикрыла руками живот и, все еще давясь слезами, сказала:

— Если встретите его, скажите ему, что я дрянь… что и мизинца его не стою…

В мире, казалось, были слышны все звуки: и скрип тележных колес, и предупредительное пощелкиванье кнута, и трель жаворонка, приветствовавшего после долгой разлуки родную землю, и их — Эфраима и Дануты — сердцебиение.

Данута не уходила, стояла и еще чего-то от него ждала; он сконфузился, потупил глаза, увидел свои потрепанные башмаки, свои скрюченные, как коряги, ноги, свои штаны, сшитые из дерюги, и слово «скажите» прозвучало для него, как трель жаворонка, который залился и замолк, и никому уже не отыскать ее в весеннем воздухе — растаяла, растворилась, сгинула.

— Разве я виновата, что родилась полькой… что люблю… — горячо и сбивчиво промолвила Данута, и что-то вдруг зашевелилось в Эфраиме, поползло вверх к горлу, к глазам; чужое страдание растопило обиду, затянуло, засосало, и от этого страданья стало тепло, так тепло, как когда-то, в присутствии другой женщины, имя которой он боялся произнести вслух.

Хватит кормиться злом, уговаривал он себя, хватит делить страдания на свои и чужие, когда ими надо делиться.

— Иди, — сказал он.

— Иду, — отозвалась Данута с дочерней покорностью. Она смотрела на него не моргая, как когда-то, в детстве, стоя в костеле, смотрела на лик Спасителя, от которого можно было отвернуться, но ничего нельзя было скрыть. Ей хотелось еще что-то сказать Эфраиму — может, то, чего никто — ни тетушка Стефания, ни Эзра — от нее не слышал, — но слова осыпались, как колосья.

— Отец! — вдруг вырвалось у нее.

Она бросилась к Эфраиму, схватила за руку и стала целовать.

— Ну что ты… что ты… — промямлил Эфраим.

Ему никто никогда не целовал руки. И он никогда никому не целовал. Было что-то в ее поцелуях обидное, даже унизительное, но Данута продолжала целовать неистово, беспамятливо, как в бреду.

— Данута! — окликнул ее Юдл Крапивников.

Он натянул вожжи, рысак графа Завадского встал на дыбы, бричка развернулась, подпрыгнула и подкатила к Дануте; Юдл Крапивников подхватил ее, как сноп сена, и посадил рядом с собой.