Козлиная песнь (сборник)
Шрифт:
Пуншевичу жаль было, что сейчас не удастся показать гостю эту коллекцию. Со вздохом он отложил ее в сторону.
«Полезно, – подумал он, – когда сквозь малое видишь великое».
В мозгу Пуншевича толпились аисты среди вечнозеленых деревьев, живущие тысячу лет, обезьяны-пьяницы – мать-обезьяна пьет вино, а дети просят. На быке рогатый, сверхчеловечески сильный ребенок играет на флейте. В звездах, в кругах – иероглифы счастья, радости и долгой жизни. Бородатый бог счастья и долгой жизни в кольце из аистов. Богач, сидя на веранде, любуется лотосами.
– Да, – сказал он, – полезная, полезная коллекция. Мы должны догнать Европу, так же как это некогда сделала Япония.
– По-прежнему
Пуншевич задумался.
«Праздники народа, поэзия его жизни, имеют тесную связь с его семейным бытом и нравственностью, с его прошедшим и настоящим. Попробую собирать праздники новой жизни для общества собирания мелочей, – с отчаянием подумал Локонов, – может быть, это даст мне возможность почувствовать прекрасное лицо жизни».
И затем он вспомнил, как перед праздниками ехал воз с водкой, а за ним бежала толпа: передние держались за подводу, некоторые бежали с портфелями. Вспомнил, как баба хвасталась, что за пять рублей уступила место в очереди за водкой.
Глава XII [46] .Под звездным небом
Незаметно для себя Анфертьев дошел до Васильевского острова.
– Вот что, – сказал Анфертьев, – я написал песенку. Гуляка запел:
Где живет старый хлам,Бродят привиденьяИ вздыхают по балам,По прошедшим вечерамИ о нововведеньях.Жулонбин работал. Он занят был классификацией свадебных букетов.
В руке он держал засохший подвенечный букет из белых цветов и миртовых веток.
46
Глава XI первой редакции романа не сохранилась.
Перед ним лежали букеты с серебряными и золотыми цифрами «25» и «50».
– Для меня, – сказал он, – старый хлам не живет, я его только систематизирую, для меня вещи не имеют никакого наполнения, я занят только систематизацией. Вам не удастся меня смутить.
И Жулонбин снова погрузился в систематизацию. Разговор не вязался.
А Анфертьеву, так как он выпил, необходим был собеседник. Локонов жил далеко, в Выборгском районе.
Анфертьев успел по дороге забежать в пять или шесть пивных и побеседовать с завсегдатаями. Беседы не были вразумительны.
Один ему рассказал, как у него из кармана непонятным образом исчезло 20 рублей.
Другой, прося взглянуть на проходимца, уверял, что это аферист, потому что тот когда-то пытался выпить за счет сообщавшего.
Третий рассказал о каком-то телеграфисте-прохвосте, который в пивных торгует водкой и закусочкой в виде кусочков селедки.
Слушание этой невнятицы отняло у Анфертьева часа четыре. От пивной к пивной путешествовал Анфертьев, подбадривая себя понравившейся ему песенкой.
Где живет старый хлам,Бродят привиденья…– и т. д.
Он даже решил было исполнить эту песенку под окном у Локонова, спеть ее в виде серенады, взять знакомого гитариста.
Он
даже уже было забежал к знакомому инвалиду на культяпках, рыночному музыканту, но потом вспомнил, что тот наверняка в этот час пьян как стелька.Наконец, побежал Анфертьев прямо к Локонову.
«Все мы разбрелись по сжатому полю, – размышлял Локонов, – и собираем забытые колосья, думая, что делаем дело, и в то же время новые сеятели вышли на свежую ниву, приготовляя новую жатву и торжество нового принципа. Пуншевич, по-видимому, надеется, что из мелочей и подробностей построится довольно полная характеристика века и периода».
Локонову показалось, что во дворе ветер засвистел флейтой, затем как бы зашелестел травой и повеял шепотом листвы, затем завыл, и сквозь вой ветра Локонов услышал:
Где живет старый хлам,Бродят привиденьяИ вздыхают по балам,По прошедшим вечерамИ о нововведеньях.Затем он увидал, что к окну прильнула чья-то рожа. Локонов подошел к окну.
Рожа не пропала, напротив, она принялась радостно улыбаться.
«Как мне отделаться от этого пьяницы? – подумал он. – Ни за что не отопру. Погашу свет, пусть думает, что я сплю». Локонов повернул выключатель и лег на постель. Но Анфертьев не уходил.
Он принялся барабанить по стеклу, чтобы обратить на себя внимание.
Локонов повернулся к стенке и попытался думать о чем-то постороннем, не относящемся к появлению Анфертьева, он стал думать о Нат Пинкертоне, Ник Картере, Шерлок Холмсе, книгах, прочитанных им за день. Убийства из-за наследства, кражи со взломом в фешенебельных особняках, нотариусы, японские шпионы, похищающие документы, обладание огромными богатствами, исчисление богатства по количеству рабочей силы, занятой на предприятиях, – все это кончилось.
«Ушел или не ушел?» – прервал Локонов свои мысли.
Он повернулся лицом к окну.
Анфертьев по-прежнему стоял у окна и смотрел в комнату.
«Пусть стоит», – рассердился Локонов.
«Без глубины эта книга, без глубины, – подумал он о соннике Артемидора. – А ведь прошла сквозь века, может быть, также пройдет Нат Пинкертон. Какая чушь в голову лезет! А мать моя, бывший ангел, превращается в сову, она становится бессмысленной старушкой. Сидит или бегает и ничего не понимает, только и делает, что в очередях разговоры слушает, Может быть, это и есть что называется общими интересами. Узнает, что у старика кошелек вытащили или что женщина нечаянно палец отрубила и не нашла.
За окном Анфертьев рыночным голосом запел:
Un grande spettacoloa ventitre orePrepara il vostr'umilee buon servitore [47]И опять забарабанил в окно.
«Пожалуй, разобьет стекло, – встревожился Локонов, – выйду, скажу, чтоб не приставал».
Локонов зажег свет, надел пальто и вышел. Стояла прекрасная ночь. Луна светила, снег блестел. Локонов не застал Анфертьева у окна. Гость, подняв воротник, сидел на скамейке под березой. Анфертьев поднялся, протянул руку и сказал:
47
Опера «Паяцы», ария Канио (1-е действие). – Прим. автора.