Козьма Прутков

Бывают люди-деятели и люди-созерцатели. Им нелегко договориться. Они слишком разные. Если деятель преобразует природу, то созерцатель хранит ее от преобразований. Если деятель реформирует жизнь, то созерцатель всегда и не без оснований найдет последствия реформ ужасными и — потому — сами реформы недопустимыми. Деятель устремлен в будущее, рисуя его самыми радужными красками. Созерцатель устремлен в прошлое, тоже нередко приукрашенное. Деятель лишен рефлексий. Созерцатель весь в них. Деятель — прагматик, созерцатель — романтик. Для деятеля ключевые слова: целесообразность, выгода, комфорт. Для созерцателя ключевые слова: непреднамеренность, этичность, красота. Потому деятелю безразличны все эти «цирлихи-манирлихи» интеллигентского обхождения; ему главное — результат. Потому созерцателю глубоко отвратителен результат, добытый «любыми средствами». Здесь деятель и созерцатель — непримиримые антагонисты. Столь разные психологические типы и в жизни реализуются на ее противоположных полюсах. Лихорадочный деятель уходит в политику. Благоговейный созерцатель находит себя в поэзии. Отсюда совершенно разный дух собрания ревнивых политиков и дружеской компании поэтов.

По своей сути опекуны Козьмы Пруткова в большей или меньшей степени были созерцателями, но их общественное положение требовало от них деятельности. Вследствие этого все они были еще и деятелями. Однако чем сильнее говорило в них созерцательное начало, тем труднее было им справиться с двойственностью собственного бытия. Старший из Жемчужниковых, Алексей — талантливый стихотворец — ощущал болезненность подобного раздвоения весьма остро; что же касается его двоюродного брата Алексея Толстого, — скажем для начала, большого русского поэта, — то ему, как мы увидим, совмещать творческое воображение с житейским деланием и царской службой оказывалось и вовсе не под силу. Лань поэзии не сопрягалась с тяжеловозом жизни, даже жизни внешне блистательной, — с тяжеловозом в раззолоченной сбруе. Тем не менее оба брата вынуждены были долгое время служить, что для Козьмы Пруткова явилось подарком судьбы. Разве продвинулся бы он до полковничьей должности директора Пробирной Палатки, разве вник бы во все хитросплетения бюрократической казуистики и придворной дипломатии, не будь за ним личного опыта его литературных опекунов?

В те годы, как и сейчас, прокормиться на литературной ниве было нельзя (исключения не в счет). Поэтому сочинители либо барствовали, то есть жили трудом крепостных, либо служили, либо совмещали господскую «лафу» со службой или хотя бы деланием вида, что служат. Последнее вполне относится к прутковским опекунам, которых кормили их деревни и должностные оклады. Что касается литературных занятий, то всю жизнь они оставались для братьев источником творческих наслаждений, а со временем — объектом внимания публики, но, принося славу, отнюдь не приносили дивидендов, необходимых для житейских нужд.

В России понятие «профессиональный литератор» до Пушкина отсутствовало вообще. Только он мог поставить дело так, чтобы получить за стихотворение «Гусар» тысячу рублей гонорара — деньги по той поре огромные. Но и это баснословное вознаграждение было каплей в море его камер-юнкерских трат. Жил он не на гонорары. Об остальных писателях и говорить нечего. Значит, если под понятием «профессионал» понимать возможность жить литературным трудом, то в самый золотой век русской литературы — век ее мировых гениев — профессионалов в России не было. Однако профессионализм, понятно, измеряется не «призовыми фондами». Его мерилами были и остаются результативность, качество труда, признание коллег и общества. Если бы нам пришла охота распределить прутковских опекунов по степеням любительства или профессионализма и по весовым категориям, то, наверно, Александра и Владимира Жемчужниковых можно было бы отнести к разряду любителей в весе «петуха», Алексея — к профессионалам-легковесам, а графа Толстого — к профессионалам-тяжеловесам, способным, однако, когда понадобится, увлеченно «боксировать» двумя указательными пальцами юмориста («китайский бокс»).

Представляется, что пародии Козьмы Пруткова и были для «короля ринга» неким «китайским боксом» — домашним увлечением, интеллектуальной и душевной забавой, потехою шалуна. Парадокс состоит в том, что самое несерьезное из всех серьезных и легкомысленных занятий Жемчужниковых принесет им их главную, а кому-то и единственную славу, а графу — весомый вклад в разнообразие его громких слав. И дело здесь, конечно, не в том (или не только в том), что публика предпочитает юмор, что готовность отозваться на удачную шутку живет в нас всегда. Дело в том, что Козьма Прутков самым счастливым образом срезонирует с национальным духом, заденет его реально существующие, но еще никем прежде не тронутые струны; станет фигурой настолько же нарицательной, насколько нарицательны Фамусов и Чичиков, Обломов и Ноздрев; и этот резонанс окажется не угасающим во времени, а постоянно возбуждаемым в новых поколениях. Пришла совсем иная пора, а Козьма Прутков снова актуален с той разницей, что его афоризмы звучат не в элитарном Английском клубе на Тверской, а по радио на самых что ни на есть всенародных эскалаторах московского метро. И вот уже известные издательства затевают выпуск Собрания сочинений нашего автора и его жизнеописания плюс «Новые досуги», обоснованно полагая, что найдутся читатели и на Козьму, и на все, что с ним связано.

А разве не с ним связаны шалости его будущих опекунов, еще совсем молодых людей, у которых море не находящих пока выхода чувств претворяется в череду добродушных выдумок и рискованных проказ? Его еще нет — нашего благонамеренно-упитанного господина в добротной синей альмавиве, но уже мнится, что тень его то мелькнет на метельном Невском, то ляжет на паркеты Александринского театра, то переломится между тротуаром и стеною Пробирной Палатки на Казанской улице…

Шалуны-опекуны… Их самих еще пестуют родители и старшие родственники, а они так и норовят вырваться из-под опеки, чтобы поколобродить напропалую.

Каждому новому поколению молодой богемы требуется свой бунт, своя необходимость разрядить избыток темперамента, еще не поглощенного ни творчеством, ни службой, ни семьей, ни бытом, и каждое поколение в меру фантазии, возможностей и обстоятельств с удовольствием предается головокружительной карусели праздных забав — авось что-нибудь из них да вытанцуется! Уж как погулял в начале века Неёлов, а в двадцатые годы Пушкин с Нащокиным покуролесили ничуть не хуже. Уж как в тридцатые годы надурачились Лермонтов со Столыпиным, а ведь Толстой и Жемчужниковы не скромнее поозорничали в сороковые. Шалун— вот слово, обожаемое Пушкиным. Ревнивцу Толстому оно режет слух, уже кажется архаизмом, и он бы вымарал его из пушкинских текстов, будь его воля, пусть сами шалости никуда бы от этого и не делись. Вереница шалостей тянется за Неёловым, подхватывается Пушкиным, передается Лермонтову, возрождается в проделках неугомонных братьев. Их литературные проказы перехлестывают через страницы альковных альбомов прямо на улицу и превращают в буффонаду серые будни официального Петербурга. Слухи о их развлечениях ходят по городу, балтийские моряки называют братьев «братцами», и теперь уже трудно сказать, что здесь правда, а что выдумка…

«Рассказывали, например, что они, катаясь за городом, брали с собой в сани большой шест и, вплотную подъезжая к тротуару, держали его горизонтально так, что вся шедшая по тротуару публика должна была при их проезде прыгать. Рассказывают, как один из них ночью в мундире флигель-адъютанта объездил всех главных архитекторов города С.-Петербурга с приказанием явиться утром во дворец ввиду того, что Исаакиевский собор провалился, и как был рассержен император Николай Павлович, когда услыхал столь дерзкое предположение» [85] .

85

Котляревский Н. А.Старинные портреты. СПб., 1907. С. 411–412.

Министр финансов Вронченко ежедневно в девять часов утра гулял по Дворцовой набережной. Один из братьев (Александр), не знакомый с министром, встретив его, приподнял шляпу и произнес:

— Министр финансов — пружина деятельности.

На следующее утро повторилось то же самое. Потом опять. Ничего оскорбительного тут не было. Было даже как бы выраженное почтение. А почему-то смешно. Особенно если представить сухопарого Александра, упруго привстающего на носки и приседающего перед министром (растянулся — сжался):

— Министр финансов — пружина деятельности.

«Вронченко наконец пожаловался петербургскому обер-полицмейстеру Галахову, и Жемчужникову под страхом высылки из столицы было предписано впредь министра не беспокоить» [86] .

«Говорят, что один из них (тот же Александр. — А. С.)в театре умышленно наступил на ногу одному высокопоставленному лицу, к которому потом ходил в каждый приемный день извиняться, пока тот его не выгнал.

86

Бухштаб Б. Я.Русские поэты. Л., 1970. С. 164.

Утверждают, что они в день коронации Александра Николаевича распрягли лошадей у кареты испанского посланника (посланника тогда единственной дружественной нам державы), провезли ее некоторое пространство и затем бросили на произвол судьбы.

Говорили, что один из них (кажется, Алексей Толстой. — А. С.)на пари остановил одного знаменитого немецкого трагика, когда тот играл „Гамлета“, а именно, когда трагик начал читать монолог „Sein oder nicht sein?“ („Быть или не быть?“. — А. С.) — Кузьма (правописание Кузьмапозже было заменено авторами на Козьма. — А. С.)Прутков закричал ему из первого ряда кресел: „Warten Sie!“ („Подождите!“. — А. С.)и стал рыться в огромном словаре, желая знать, что значит слово „sein“ (быть. — А. С.).