Крамола. Книга 1
Шрифт:
Пылали огни, курились дымы, темная масса людей шевелилась, как единый организм.
Карать! Карать!
«Вот зачем я нужен, — со спокойным удивлением думал Андрей, будто сейчас только открыл истину, — Вот куда вела судьба…»
И каким-то чудесным откровением разрешились сразу все вопросы, мучившие его с самого детства. Смешно, как можно было не предугадать, что все эти адовы круги мук и страданий обязательно приведут на берег канала, соединяющего две мощные реки мира, приведут, чтобы столкнуть лицом к лицу со злом, которое он, Андрей, не мог не победить.
Жизнь готовила его к этой миссии с рождения, устраивала испытания водой и огнем, любовью и ненавистью, провела через потусторонний
Думая так, Андрей совсем успокоился, и постоянное ощущение недовольства и гнева, особенно сильное в последние месяцы, растворилось без остатка. Он знал, что нужно делать в следующую минуту, словно читал по книге, и поэтому не спешил: всему свой черед… Он вернулся к отряду и стал поднимать бойцов.
— Вставайте, ребята, пора, пора, — по-отечески говорил он и трогал людей за руки, за плечи. — На святое дело идем, вставайте.
Бойцы просыпались от тяжелого сна на морозе, слушали голос командира и не узнавали. Впрочем, это было естественно перед боем. Солдатское ухо давно привыкло к отеческим ноткам в командирских голосах накануне атаки. Спесь и гонор годились разве что на строевых занятиях, а здесь надо идти в одной цепи, и кто знает, чья пуля прилетит в спину среди всеобщей неразберихи? Тем более что «архаровцы» «Стеньки» еще не ведали армейских приказов и жили по своим лесным законам.
— Поднимайтесь, товарищи, — будил Андрей. — Идите спокойно, потерь сегодня не будет. Все будем живы.
Рота пошла плотной колонной, наступали друг другу на лыжи: таращили глаза на исчерченный синими тенями снег, на частокол деревьев, вслушивались в морозную тишину. Когда до канала осталось не более версты, Андрей распорядился снять лыжи и собирать пулеметы. Возились молча, глухо брякал заиндевелый металл, голые горячие руки липли и прикипали к нему. Кожуха набивали снегом, топили его во фляжках, прижимая к потным рубахам под мышками и на животах, размешивали с самогонкой и мочой. Люди словно забыли о себе, о том, что у каждого, кроме оружия, есть руки и ноги, сердце и душа, которые мерзнут и немеют, есть горячая кровь, стынущая в жилах, есть, наконец, свое «я» с привычками и характером, с укладом и причудами, есть жены, дети, родители… На какое-то время всего этого как бы не стало, руки знали только металл, только оружие, и души всецело полагались на него.
Андрей сам устанавливал пулеметы: четыре — по флангам, у самого берега канала, три — на кинжальный лобовой огонь и еще три оставшихся вместе с усиленными расчетами и под началом Ковшова переправил на другую сторону, чтобы побольше наделать шуму и создать видимость полного окружения. В стане Олиферова спали: красными маяками тлели костры, белым паром курились чумы, изредка шевелились неясные фигуры людей у нарт, придвинутых к огню, — то ли эвенки, то ли дремлющие на холоде часовые. И только изголодавшиеся олени, потеряв всякую осторожность, буравили снег на болоте, и все заснеженное пространство в полтораста сажен от чумов до пулеметов шевелилось и перекатывалось, будто трясли над землей одну большую оленью шкуру. Андрей подумал, что животные помешают стрелять, и велел поднять пулеметы повыше, на выворотни и бурелом, но и оттуда ближнюю часть стана колчаковцев прикрывала густая вязь оленьих рогов. «Ничего, разбегутся, — подумал он. — Только бы потом собрать…»
Андрей взял винтовку из рук Дерябко, проверил, есть ли патрон в патроннике, и поднял над головой: условлено было открыть огонь по выстрелу.
Вот он, миг кары!
— Ну? — жмурясь и втягивая голову в плечи, вопрошал взводный Клепачев. — Ну?!
И онемела рука!
И руки пулеметчиков пристыли к ручкам. Купол черного космоса ждал выстрела. Андрей надавил на
спуск…Пулеметы ударили короткими очередями, словно пробуя голос, а потом залились в лае, зашлись в кашле, как от астматического удушья.
И случилось невиданное: обезумевшие и зажатые огнем со всех сторон, олени бросились в середину круга, сгрудились, сжались, и на глазах Андрея восстал на земле гигантский живой столп…
18. В ГОД 1918..
Утром на короткий миг воссияло солнце, озарив картину печальную и безрадостную: по заросшему бурьяном двору бродили чьи-то собаки, гипсовые львы таращились бельмастыми глазами на порушенный дом — так изувеченный, что не помогли бы ему никакие ремонты и перестройки. Холод и сырость пропитали его насквозь, подломили нутро; оставшись безлюдным, он пропадал на глазах, садился на один бок; постарев в одночасье, он стал тихо доживать последние деньки, как доживает их потерявшая детей, разбитая горем мать.
В этот солнечный час Андрей с Сашей сходили на могилу отца и были там, пока тучи не заслонили света и не упали на землю подслеповатые осенние сумерки. Потом братья вернулись в дом; Андрей хотел побродить по нему, но так и не решился: из приоткрытых дверей тянуло могильным сквозняком, сыростью и затхлостью брошенного жилья.
— Вот мы и стали бездомными… — тихо сказал Андрей.
Саша пытался разжечь камин, бодрился, как-то непривычно хорохорился:
— Ничего! Найдем стекла, вставим. Печи можно отремонтировать… А сейчас поставим чаю… Это только ночью здесь страшно, а днем хорошо, светло! Я здесь неделю один прожил… И, не поверишь, мне хорошо было.
— Хорошо? — Андрею показалось, что он ослышался. Саша на минуту оставил камин и мечтательно вздохнул:
— Как в детстве… Я свои детские книги нашел и читал. А потом ходил и придумывал истории. Смешно… А хорошо было! Помнишь, как мы жили давно-давно? Я тогда тоже читал ипридумывал… Пока тебя свободненские не избили. Помнишь?
— Помню, — выдавил Андрей и встряхнул брата за плечи. — Очнись! Ты же в детство впадаешь! Все рушится, а ты?! Надо что-то делать! Мы же можем еще, а, Саша?
Тот глянул с тоской.
— Ничего делать не нужно. За что бы мы ни взялись сейчас — все только во вред людям. И отечеству. И чем больше человек может, тем страшнее вред от него. Если над головой рушится потолок, нельзя даже громко разговаривать. Уходить надо… Еще нельзя маршировать по мостам. Мосты раскачиваются и рушатся. А нынче и по земле — на цыпочках… Как будто в доме больной.
— Лучше лечь и умереть, — Андрей резко отвернулся к окну. — Умирать можно? Или нет?
— Смотря за что, — Саша пристроил чайник к огню. — Не смейся… Красные говорят: жизнь — это борьба! Борись — и будешь счастлив. Потому они кричат: свобода или смерть! Красиво… Да ведь это ложь! Причем умышленно обряженная в красоту! Чтобы умирали. Ведь за красоту и умереть не жаль… Но ни белые, ни красные не дадут свободы! Смерть — да, а свободу?.. Пойми, это же не пара сапог и не кусок хлеба! Умирать за свободу можно на Куликовом поле. Под Бородино! В другом месте — ложь, недостойная человеческой смерти.
— Но люди-то умирают, — мрачно проговорил Андрей. — Нельзя же обмануть всех! Чтобы все пошли за ложью.
— Умирают за искусную, красивую ложь, — сказал Саша. — А она страшнее всего, потому что рядится в безыскусную правду.
Андрей промолчал, прильнув к окну. Березино просыпалось поздно. Ветер, падая с неба, пластал над землей дымы, рябил огромные лужи. По улице невеселый пастух гнал стадо. Коровы и мелкий скот шли будто на каторгу: на выпасах, поди, и щипнуть нечего…
— У нас и дома нет. И спрятаться негде, — вдруг сказал Андрей. — А в пустых стенах не высидеть…