Крамола
Шрифт:
– Горячая вет-чина!
– Белужка малосольная!
– Кишки бараньи: с кашей, с огнем!
Главным вниманием пользуется пирожник, молодой веселый парень с вздернутым, коротким носом; он громче и звонче всех кричит о своих пирогах еще издали, стараясь придать окрику непонятное балагурство.
– Спи... рогами!
– слышится его удалой голос, соответствующий плутоватому, дерзкому и веселому его лицу.
– Ну-ка, цыкни пирожника, - говорит торговец, заслышав его приход, и магазинный мальчик бросается со всех ног за дверь.
– Цс! цс!.. Рогач!.. Рогач!., С чем нынче пироги?
– С луком-говядиной,
Пробило полдень, и в лавку Синицына вошел священник о. Федор. Как всегда, он потянул носом воздух, пахнущий маслом и кипарисом, и похвалил:
– Благоухание-то какое!
Затем поздоровался.
– В полночь враг человеческий приходит, а в полдень - друг человеческий, - пошутил он, взглядывая на стенные часы.
– Где пропадал-то?
– спросил дедушка, накрывая газетой только что принесенные пироги.
– Не пропал - отыскался!
– ответил Федор.
– Это кому живется весело, тот пропадает, а нашего брата и могила не берет... В больнице лежал: думал в последний заштат выйти, - нет! выздоровел!
– Все ропщешь?
– упрекнул дедушка.
– Возропщешь, Семен Никитич, когда пять дочерей и ни одной копейки! Впрочем, я это шучу. Я после болезни что-то веселым сделался, давно таким и не бывал. Хорошо похворать. Правда, хорошо: и в тепле полежал, и кормился как следует, и чаем поили - чего еще!
– А табачку небось не давали понюхать?
– Да. Этого не давали. Скучно тому без табаку, кто привык.
Дедушка вынул из кармана серебряную табакерку, похлопал ее по стенкам, открыл и поднес Федору.
– Ну-ка, понюхай.
Придерживая осторожно широкий отвисший рукав, Федор двумя пальцами взял щепоть табаку и сунул по очереди в обе ноздри.
– Ах, хорош табачок!
– сказал он, улыбаясь.
– Очень хорош!.. Скучно без него.., кто привык.
– А ведь ты похудел, батюшка!
Федор вместо ответа провел ладонями себя по тощим бокам, по впалой груди и, помолчав, опять сказал:
– Ах, хорош табачок!
Несмотря на сырую и холодную погоду, он пришел в легкой рясе и черной соломенной шляпе. Ряса, особенно на спине и плечах, выцвела, и трудно было понять - была ли она зеленая и теперь стала желтеть, или была желтая и начала зеленеть; внизу ее образовалась уже бахрома, а воротник был в нескольких местах заштопан. Под глазами у Федора, которые он все старался защуривать, синели болезненные полоски, и мохнатые брови над ними беспокойно подергивались; волосы его были жидки и редки, но непокорны и в беспорядке дыбились на темени, отчего и казалось, будто над головой у него стоит дым - как над вулканом; и это очень подтверждало отзыв о нем благочинного, который в клировых ведомостях, в графе о поведении, написал, когда Федора увольняли за штат: "Поведения он весьма тихого, но характера горячего, а в защите своих прав и доброго имени настойчив до самозабвения..." Последнее слово было даже подчеркнуто.
– Садись-ка да расскажи, - пригласил дедушка.
– Вот пирожка не хочешь ли пожевать; не знаю только - которые с чем.
Он снял с пирогов газету и опять сказал:
– Поешь. Тут был который-то с рыбой.
– С рыбой хорошо, - согласился Федор, беря и откусывая первый попавшийся
пирог.– Постой! Ты с вареньем взял.
– Ничего, я и с вареньем люблю, - сконфузился тот.
– Хорошо тепленького проглотить... хорошо!.. Ну, вот и позавтракал; спасибо, - говорил он, вытирая сладкие губы.
– Возьми еще пирожок да чайком прихлебни.
– Спасибо. Не откажусь... Вот он и с рыбой попался.
Солененькая рыбка... хорошо! Очень соленая... прелесть!
– Ну, - проговорил дедушка, раскалывая щипцами сахар на мелкие части, у нас без тебя нового было много, а хорошего - ничего: торговля плохая, товар наш из моды выходит; не только икону купить, а и в церковь лоб перекрестить не идет наша публика, вот до чего доучились.
И ни бог и ни царь на них не потрафляют; все не по-ихнему! Крепостными хотят всех крестьян опять сделать... Нешто это терпимо!
– Не удастся им это!
– горячо крикнул Яша из-за своей конторки.
– Ни за что не допустим!
Федор в недоумении раскрыл свои большие серые глаза и глядел то на дедушку, то на Яшу, отодвинув от себя даже стакан с чаем.
– Христос с вами! Кто же этого хочет? Никто не хочет!
– Студенты хотят! Ученые хотят!
– Крепостных желают, такие-сякие!
– сердился дедушка, сжимая в кулак свою сухую, уже слабую руку.
– Надо им показать... крепостных-то!
– Да что вы, миленькие мои!
– пытался успокоить их Федор, начиная нервно гладить себя по бокам и груди.
– С чего это вы так вдруг?
Он встал, но опять сел.
– Что вы, что вы!.. И нет этого нигде, и быть этого не может, и сказал вам, должно быть, про это человек невоспитанный... худой человек!
– Вот кто сказал, - с удовольствием перебил старик, указывая на дверь, которую отворял Благодетель, входя в лавку.
– Добро пожаловать, господин! А мы как раз об теперешних делах рассуждали.
Федор поднялся со скамьи, нагнул немного голову в ответ на поклон Благодетеля и отошел в сторону, за большое распятие, стоявшее среди магазина, и оттуда глядел пристальным холодным взором на незнакомца.
– Очень рады вас видеть; садитесь, - говорил дедушка, указывая на освободившуюся скамью.
– А его можете не стесняться, - кивнул он на Федора, - это свой человек и старинный приятель.
– Духовные лица чрезвычайно желательны и должны быть украшением нашего дела. И во многом они нам будут полезны... Кланяюсь вам, батюшка.
– И я вам кланяюсь, - просто ответил Федор, не выходя из-за распятия.
Все помолчали.
– Знаете князя Сардинина?
– спросил Благодетель.
– Как не знать: известный князь.
– А вы знаете, что он обещал нам тысячу рублей на расходы? Он очень сочувствует нам и советует собраться да решить - как и что. Сегодня вечером, в восемь часов, пожалуйте в здешний трактир; там мы все и устроим. Комнату я уже взял.
– Дедушка, надо пойги!
– вызвался Яша.
– Непременно идите. И вы, Семен Никитич, пожалуйте.
Может приехать и сам князь!
– с таинственной важностью сообщил Благодетель.
– А кто да кто будет?
– Красавицын придет - родственник ваш; соседи ваши будут, брандмейстер один... Хоругвеносцы хотели прийти... Народу человек тридцать соберется. А в следующий раз всех позовем; а у нас теперь - тысячи!.. Не угодно ли, батюшка, и вам пожаловать?
– обратился он к Федору.