Крамола
Шрифт:
– Правильно!
– закричал вдруг банщик, очнувшись от спячки.
– Все жулики и изменники!
Он ударил по столу тяжелой ладонью и, перебивая оратора, горячо продолжал:
– Всех их к чертовой матери!
Настроение вдруг поднялось. Много голосов заговорило сразу, но банщик кричал громче всех, стуча по столу:
– К чертовой матери! Всех их к чертовой матери!
Оратор пытался что-то сказать, но его уже не слушали, а бранили обоих министров, называя их предателями.
Кто-то прибавил к двум третьего, потом прибавил еще одного, а потом уже все загалдели вообще про начальство.
–
– сердился один.
– Теснят народ и знать ничего не желают, - перебивал Другой.
– Зазнались!
– добавил третий.
– Ни суда на них, ни управы!
– Жертвы наши разграбили, а мы-то сдуру несли денежки-то. А они по карманам.
– Денежки наши - турлы!.. Фью!
– А полиция? Житья нет! Что захочет, то и ломит без меры, без толку: штрафует, орет, придирается.
– Пристав у нас был - этакое животное!
– А наш-то пристав: намедни так на меня и хрипит, так и топочет ногами.
– А моего дворника из Москвы выслал. Спрашивается:
за что?
– Зазнались! Пора бы им кулаки-то сшибить!
– Только себе морды отращивают, окаянные!
– Всех их к чертовой матери!
Говорили и кричали все разом, и чем больше шумели, тем больше разгорячались. Бранили войну, бранили какихто мошенников, роптали на налоги и ругали полицию. Настроение слагалось не в пользу оратора. Напрасно пытался он перейти снова к речи, напрасно кричали сыщики про жидов и студентов, и напрасно махал руками Воронов, призывая к порядку.
– Почтенное собрание!.. Почтенное собрание!..
– надрывался он, обливаясь холодным потом.
– Вы не про то!
Тише! Не про это речь! Подождите!.. Почтенное собрание!
Но страсти разгорелись, и им уже не было удержа.
– Минин! Спасайте!
– бросился, наконец, Воронов чуть не со слезами к Красавицыну.
– Лезьте на стол. Кричите им что-нибудь!
Красавицын точно ждал этого. Ловко занес он на стол ногу и вдруг вырос над всем обществом с раскинутыми врозь руками.
– Народ православный!
– гаркнул он во весь голос.
Неожиданность удалась. Все повернули глаза к новому
оратору и притихли, тем более что привезенный им молодец успел кое-кого пырнуть пальцами под ребра и сказать:
"Гляди! гляди!"
– Народ православный!
– повторил Красавицын, не зная, что говорить дальше; сердце его колотилось, кровь стучала в виски.
Самолюбие не позволяло ему слезть теперь со стола, не сказавши ни слова, и он с своей высоты глядел почти с ужасом в эти десятки чужих глаз, в эти бороды и лица, обращенные к нему в ожидании чего-то важного и большого. Это молчание, которое он вызвал своим окриком, теперь давило его. Он понимал, что еще секунда - и все расхохочутся, и он уйдет, сгорая со стыда, а завтра весь город будет знать, как Красавицын говорит речи.
– Народ православный!
– воскликнул он еще раз, теряясь, не рассуждая и делая что-то бессознательное.
Трясущимися руками он распахнул вдруг полу своего пиджака и, хватая из бумажника деньги, запальчиво мял их и бросал на стол, приговаривая.
– Вот!.. Вот!.. Вот!..
Потом вытащил кошелек и так же страстно и неожиданно для самого себя раскрыл его над столом, и, когда зазвенели рубли, полтинника, золото и мелочь, он почти уже шепотом восклицал, но
резко, на всю комнату:– Вот! Вот!
От денег, сыпавшихся на скатерть и на пол, и от той страстности, с которой Красавицын все это делал, впечатление было велико и сильно. Все осторожно начали подгребать бумажки в одну кучу, а некоторые нагибались я поднимали с пола монеты.
– Жертвую!
– восклицал Красавицын, овладевая опять собою и чувствуя, что честь спасена.
– Сложимся, объявим подписку, наймем добровольцев: пусть дуют проклятых крамольников!
– Бить!
– радостно поддержали сыщики.
– Бей их! Бей!
– ответили еще голоса, а Воронов захлопал в ладоши и весь просиял.
– Кладу и я от себя на доброе дело, - сказал он, медленно роясь в бумажнике.
– И я кладу на алтарь отечества!
– добавил торговец с медалями, выбрасывая золотой.
И другие все согнули головы над кошельками, стараясь достать и положить в общую кучу так, чтобы другие не заметили - сколько.
– Теперь мы видим, - говорил Воронов, - как велико негодование против крамолы во всех слоях населения. Нам дорого ваше сочувствие, а за средствами и силами дело не станет: народ горит желанием сокрушить врагов родины.
Да погибнет крамола!
– торжественно воскликнул он, поднимая над головою кулак.
– Бить! Бить!
– поддержало собрание.
– Телеграмму послать в Петербург!
– настаивал кто-то.
– Уже близится радостный час, - громко продолжал Воронов, покрывая голосом общий шум, - когда все мы, истинно русские люди, соберемся победоносно под святые стены Кремля, под благовест и трезвон наших московских колоколов. Из соборов вынесем мы торжественно наши хоругви и святые иконы и крестным ходом двинемся тысячными толпами по древней столице, колыбели нашей веры и самодержавных царей! Да сгинет измена! Нет пощады крамольникам!
– Ур-а-а!
– закричали сыщики, а остальные горячо поддержали:
– Правильно! Дельно! Нечего их миловать!
– Сочувствуем!
– кричал банщик, ероша волосы.
– Гнать их всех к чертовой матери!..
V
Не прощаясь ни с кем, Яша незаметно ушел.
Странное, смутное чувство испытывал он, выйдя на свежий воздух. Магазины все были заперты и темны, и все эти торговые улицы и переулки, оживленные днем, теперь были тихи и безлюдны. Полная луна освещала пустые тротуары и мостовую, золотила железные глухие ставни дверей с висячими большими замками и гляделась в серые зеркальные стекла. Кое-где сидели сторожа на принесенных ящиках, скучливо прохаживался городовой, и только изредка проезжали экипажи, точно среди глухой ночи, хотя было вовсе не поздно и на других улицах было еще светло, оживленно и людно.
Часа два тому назад Яша шел сюда возбужденный и бодрый, а возвращался теперь усталый и подавленный.
Он не понимал себя, чувствовал какое-то недоумение и не знал, что сказать завтра дедушке.
Путь его лежал через Кремль.
По обычаю, снявши шапку в Спасских воротах, он с непокрытой головой шел против сквозного ветра и думал о том, как все они, тысячными толпами, вскоре пойдут здесь с пением и хоругвями, а те - другие - будут в это время лежать по кладбищам и больницам с переломанными костями. И ему было жутко и в то же время соблазнительно ожидание этого.