Краса гарема

А впрочем, русский Бог велик, авось выручит Охотникова и еще раз – не ради него самого, ну какая в нем Господу корысть?! – а ради спасения невинных женщин… ради спасения Марьи Романовны!

Надир тем временем связал Охотникова, но отнюдь не знакомым способом, какому некогда научил пленника Абдулла. Эти узлы было не развязать, да еще Надир для верности намотал конец веревки себе на левое запястье.

Мюрат нагнулся и подобрал с полу выпавший в драке тряпичный лоскут. Охотников мысленно назвал себя самым отъявленным раззявой на свете, глупцом и преступником, достойным шпицрутенов [23] . Он, конечно, прежде почитал их избыточно тяжелым и даже варварским наказанием, но сейчас… но для него… только шпицрутены! И самое малое – дважды сквозь строй!

23

Шпицрутены – орудия для телесных наказаний: длинные тонкие лозы. В России были введены Воинским артикулом 1715 года. Наказанного, раздетого до пояса, а иногда и догола, прогоняли между двумя рядами солдат-сослуживцев (это и называлось «прогонять сквозь строй»), каждый из которых должен был его ударить. Ослушника самого могли прогнать сквозь строй, так что наказанному доставалось в полную силу.

При виде лоскута глаза Мюрата побелели.

– Керим! – взревел он.

Почти тотчас вбежал толстый рыхлый мужик, одетый нелепо и несколько по-бабьи. Охотников его сегодня видел мельком, пока таился в саду, и сразу понял, что это евнух. А евнух – непременная принадлежность гарема, так что, лишь взглянув на сего урода, Охотников сразу понял, что пришел искать похищенных женщин именно туда, куда нужно.

Мюрат в эту минуту принялся быстро, люто говорить на непонятном языке. Евнух слабо бормотал что-то в ответ, и его нездорово-желтое лицо побелело, потом позеленело и стало уж вовсе отталкивающим. Он что-то лепетал в свое оправдание срывающимся голосом, пожимал плечами и разводил руками. Несложно было догадаться, что отвечает: знать, мол, не знаю и ведать не ведаю.

Мюрат прошипел что-то сквозь зубы, послушный мановению его руки Надир подхватил с полу свой ятаган, взмахнул им… Охотников мысленно уже пожелал евнуху как можно скорей добраться до их магометанского ада…

И вдруг на неприглядной роже урода отразилась какая-то догадка. Он что-то отчаянно заорал, забрызгал слюной, говоря быстро-быстро, небось даже зная язык, не поймешь, но одно знакомое слово так и резануло слух Охотникова. Слово было – «Лушка».

Охотников насторожился, вспомнив, что Лушкой, вернее, Лушенькой звали горничную Марьи Романовны Любавиновой. Ту самую, при пособничестве которой, судя по всему, были похищены и Лушенькина госпожа, и Наташа Сосновская. Значит, предательница точно здесь…

Керим высунулся в коридор и что-то громко прокричал визгливым голосом. Через мгновение в кабинет, тяжело топая, вбежала толстенная бабища, одетая в черное. Лицо у нее было недоброе, коварное, ведьминское. Она тащила за руку девку, одетую самым непотребным образом. Ни в каких веселых домах, ни в питерских, ни в московских, не видал Охотников такого непотребства! Голые девкины груди торчали в разные стороны, неприкрытые. И хоть зрелище этаких грудей должно было вызывать у всякого мужика томление в чреслах, Охотников со стыда потупился бы, кабы не взглянул в девкино лицо. Это оказалась не черкешенка, не турчанка, а русская девчонка – курносенькая, сероглазенькая, веснушчатая, – до смерти перепуганная. Глазенки ее так и метались по сторонам, в лице ни кровинки не было. И вот она завидела лоскут в руках Мюрата – и побелела так, что веснушки показались брызгами крови.

Рухнула на колени и замерла, склонив повинную голову, готовая принять всякую кару. В то же мгновение Мюрат взмахнул рукой – и ятаган Надира обрушился на шею Лушеньки.

Голова покатилась по полу, фонтан крови хлынул на дорогой ковер, и тело бедной предательницы безвольно распростерлось на полу.

Охотников хмуро отвел глаза. Ему было жалко девчонку, но он понимал, что эту беду она сама на себя навлекла. Всякий Иуда сует голову в петлю уже в ту минуту, когда получает свой кошель с тридцатью сребрениками… только еще не осознает этого. Так что и Лушенька сама себе яму вырыла.

Однако скоры эти турко-французы на расправу. Видимо, и с Охотниковым разделаются так же быстро. Остается надеяться, что Марья Романовна еще жива и что столь бездарная, неумелая попытка ее спасения не принесет ей вреда.

Хотя как же не принесет? Она, бедняжка, лелеет надежду, что ее письмо попадет к могущественному спасителю. А вышло-то как… как вышло-то?!

Охотников с горькой досадой покачал головой, подумав, что и третьего строя шпицрутенов ему будет мало за то, что так преступно оплошал.

В эту минуту раздался голос Мюрата. Он отдал Надиру какое-то приказание, и Охотников уже простился мысленно с матушкой, сестрой и товарищами, приготовясь явиться на Вечный суд, однако ему не снесли голову, как можно было ожидать, а невесть куда поволокли.

* * *

О том, что она натворила, Марья Романовна пожалела уже через минуту после того, как Жаклин задернула за собой занавесь. Хотела кинуться за ней и забрать письмо назад, да побоялась… побоялась лишиться последней надежды. Ведь не было, ну не было у нее другого пути отправить это свое послание, кроме как довериться первому встречному. Жаклин могла предать. Лушенька могла предать, как уже единожды поступила. Мог предать этот неведомый Климов… если хаживает к Мюрату, вряд ли он враг ему, скорее друг, так что напрасно Маша на него рассчитывала.

Осознав это, она только головой покачала – что бы раньше было догадаться, не пришлось бы столько сил ради письма затратить!

Нет, она не жалела о том, что сделала. Ведь этот неопрятный лоскут стал единственным залогом надежды. Не напиши Маша письмо, рассчитывать было бы не на что. А теперь… есть во что верить и чего ждать! Пусть даже это будут дни, недели, месяцы ожидания…

Если же француженка предала ее, то с минуты на минуту появится Мюрат и со злорадным смехом швырнет Маше в лицо злосчастный лоскут. И она будет знать, что ждать нечего…

Марья Романовна прилегла на диван. Ее вдруг начал бить какой-то нервический озноб. В душе боролись попеременно истовая вера в то, что чудо произойдет и они с Наташей будут спасены, и дурное предчувствие, которое так и наваливалось, так и наползало, так и давило и норовило придушить. Глаза ее испуганно блуждали по комнате, и картины, соромные картины снова и снова привлекали к себе ее взгляд.

Людям, изображенным на стенах этой странной комнаты, не было ровно никакого дела до страхов и страданий Марьи Романовны Любавиновой. Мужчины и женщины обнимались, целовались, распутничали, но чем больше Маша на них смотрела, тем меньшее ощущала негодование против этого распутства. Напротив, ей становилось как-то спокойней. Вот ведь – не все на свете предатели, похитители, изменники и лгуны. Есть просто… просто люди.

Красивые все и такие счастливые! Посмотришь, посмотришь на них, да и поверишь, что любовь – это не только в девичестве по пригожему жениху вздыхать. Это еще и постель супружеская, и то, что в ней творится между мужчиной и женщиной… Марья Романовна всегда полагала, что лишь мужчины могут быть одержимы тем, что в той самой постели происходит. А тут глядела на лица нарисованных женщин, одухотворенные блаженством из-за того, что давали им мужчины, – и остро завидовала неизвестным красавицам.

У нее ни мгновения не было в супружеской постели, чтоб затрепетать и почувствовать себя счастливой. Стыдилась мужа, старалась для него, терпела его вторжение, как некий непременно нужный обряд, но хотела, чтобы все скорей кончилось. Мечтала: вот зачнет, так можно будет и покончить со всем этим. А на что оно, коли ребенок уже зародится? Разве что спустя какое-то время, когда второго захочется.

Но, правду сказать, ничего иного, как лежать на спине и быть вдавленной в пуховик тяжелым майорским телом, она и не знала. Вот этого всего, что на стенках нарисовано, Ванечка с ней точно не делал. Небось даже и не ведал о таком!