Красавица Амга

Некоторые доклады конференции Томмоту доверено было записывать в протокол. Он очень старался, писал до онемения руки, стараясь не пропустить ни слова, но даже и при таком напряжении не успевал дивиться сказанному и осмыслить его, надеясь, что потом он уж как следует удивится и осмыслит. Томмот, например, впервые открыл для себя, что за нация, к которой он принадлежит, какое место якутов среди других народов, каковы особенности их связей и расслоения и как важно для революции всё это знать и учитывать. Он узнал, что малочисленные якутские профсоюзы не так уж бездеятельны, как он думал, зато ячейки РКСМ почти всюду по Якутии или разгромлены, или распались, и теперь будто бы лично от него, от Томмота Чычахова, зависит, будут ли они восстановлены в ближайшее время.

Конференция работала деловито и планомерно. А война между тем уже шла. В соответствии с приказом генерала Пепеляева, его авангард во главе с полковником Рейнгардтом уже двигался в заданном направлении, имея перед собой цель — овладеть красным Якутском.

Продолжал свою работу и учредительный съезд Советов. Со всех сторон необъятного края — из северных, южных, западных и восточных улусов собрались здесь лучшие сыны и дочери народа. Вместе с коммунистами, ревкомовцами, советскими активистами и передовыми людьми из интеллигенции приехали на съезд и хамначчиты, только что вырвавшиеся из байской кабалы и ещё нетвёрдой ногой ступившие в новую жизнь, ещё робкие женщины-батрачки, только что вызволенные на свет из глубин вонючих байских хотонов. Якуты, и русские, эвены и украинцы, эвенки и латыши… Это было нечто удивительное, совсем небывалое. Что ни день звучали речи любимцев якутской бедноты: секретаря обкома партии Максима Аммосова, председателя ревкома Платона Ойунского, командующего войсками Карла Байкалова и других делегатов, посланцев Олёкмы, Вилюя, Лены и Амги. Впервые открыто и громко заявлял о себе ещё вчера подневольный, а сегодня свободный трудящийся человек: «Я — человек!» С самого открытия до закрытия, день за днём съезд превращался в праздник народа. Такого ликования Якутск никогда не знал, хотя и не забывал о надвигающейся беде, о ещё одной смертельной схватке с посягнувшим на это счастье и уверенным в себе врагом.

Томмот твёрдо решил записаться в красный отряд. Но везде, где он побывал — и в штабе командующего, и в военкомате, и в штабе ЧОНа, — требовали направление из горкома комсомола, а в горкоме разводили руками: распоряжения о мобилизации комсомольцев не было. Иди, мол, домой, нужен будешь — найдём тебя сами. Сгоряча повздорил Томмот с секретарём горкомола, выпалил ему, что тот плохо отстаивает интересы молодёжи перед вышестоящими организациями.

И вот результат: дня через два во время одного из заседаний кто-то толкнул Томмота в плечо. Оказалось, тот самый обруганный им секретарь.

— Сходи-ка вот по этому адресу. — И протянул Томмоту заклеенный конверт.

— Что это?

— Мы решили удовлетворить твою просьбу.

Ай да парень! Томмоту даже неловко стало, что прошлый раз он на него так набросился. Ну, спасибо тебе, секретарь. И до полного разгрома Пепеляева прощай техникум. Красный боец Томмот Чычахов отправляется на войну и шлёт тебе боевой комсомольский привет.

Распрощавшись с секретарём, он внимательно прочёл наконец надпись на конверте: «ГПУ, комната № 5, Ойурову».

Томмот был возмущён. Надо сейчас же вернуться в горкомол и ударить кулаком по столу. Почему он послал меня в ГПУ, когда я просился в отряд? Какое отношение я имею к ГПУ? «Мы решили удовлетворить твою просьбу». Будто в насмешку… Да, этот чёртов сын не зря хитро блеснул глазами. Да и я хорош — не разобрался, уши разлопушил. Вот если бы не в ГПУ, а в дивизион ГПУ — было бы совсем другое дело, потому что все говорят, что этот отряд — гордость красных войск. Может, секретарь горкома имел в виду именно этот отряд? Это предположение обнадёжило Томмота. В самом деле, для чего этому горкомовскому секретарю направлять его в ГПУ, когда красные отряды вот-вот выступят навстречу Пепеляеву? Наверняка так оно и есть! Ругмя ругал такого хорошего парня — хорош я гусь!

До двухэтажного каменного здания ГПУ Томмот добрался быстро. В пятой комнате он никого не обнаружил, но, уже притворяя дверь, он услышал позади себя чей-то хриплый, простуженный голос:

— Не я ли вам нужен, товарищ?

Обернувшись, Томмот увидел пожилого человека, костлявого, смуглого, сутулого, вытертый бараний полушубок внакидку, в одной руке несколько листов бумаги, в другой трубка.

— Я к Ойурову.

— Это я. Проходите.

Темноватая узкая комната с одним окном, выходящим во двор, наполовину была занята старым письменным столом с точёными ножками и с тумбой на одной стороне. Столешница там и сям изрезана, керосиновая лампа с закопчённым стеклом, по обе стороны два стула. Один из них под Ойуровым, когда тот сел, заскрипел, застонал как бы: «Больн-на-а!!»

— Садись. Рассказывай. — Ойуров взял трубку в зубы и склонился над листами бумаги. Густо попыхивая крепким черкасским табаком и шевеля губами, он что-то долго читал. Видимо, прочитанное ему не понравилось: он протянул «не-е-э» и откинулся на спинку стула.

— Ну, что, догор, рассказывай!

Томмот протянул ему конверт. Вынув из него четвертушку листа и прочтя, Ойуров положил конверт и хлопнул по нему ладонью:

— Ба, да ты, оказывается, свой человек! Чычахов, да? Послали из комсомола? Молодцы, обещание сдержали. С обкомом у нас уговор был. Та-ак, значит, учишься?

— Учусь.

— Родом ты, кажись…

— Из западных кангаласцев, — подсказал Томмот.

Ойуров расспрашивал подробно, но из его расспросов Томмот понял, что тот знал о нём много раньше. И хорошо, что так: он не приблудившийся с улицы, а в войска ГПУ берут не каждого встречного-поперечного!

— Хорошо-о! Значит, ты пришёл к нам на работу. Скажи-ка мне откровенно: добровольно пришёл? Если и направили без твоего согласия, стыдиться нечего, все мы, солдаты партии и комсомола, идём, куда пошлют. Это и есть партийная дисциплина…

Томмот немного встревожился: «пришёл к нам на работу». Он пришёл поступать в боевой отряд, почему этот человек говорит о какой-то работе? «Все мы солдаты» — вот это другое дело. Томмот сидел и молчал, теряясь в догадках.

Видя, что собеседник молчит, Ойуров сказал, будто утешая Томмота:

— Не важно, как ты попал сюда, главное — чтобы ты работал преданно, от сердца. Значение своей работы ты поймёшь потом. Чека-ГПУ — это щит и меч революции. Знаешь, кто это сказал? — Томмот кивнул: эти слова Дзержинского были ему знакомы. — Можно ли сражаться, будучи лишённым щита и меча? Никак нельзя. Нечем будет защищаться от врага, нечем будет самому поразить противника. Без органов, подобных Чека-ГПУ, ни одна победившая революция не устоит. Знай, голубчик, что быть сотрудником ГПУ, чекистом — это высокая честь и большое доверие!

— Я пришёл в ГПУ не работать, — желая исправить досадное недоразумение, поспешил вставить Томмот.

— Что-о?! — удивился Ойуров и вынул трубку изо рта. — Тогда зачем ты здесь?

— Чтобы вступить в ваш дивизион. Я просил, чтобы меня направили в действующий отряд. Я слышал, что ваш дивизион первым выступает навстречу Пепеляеву.

— Не знаю. Дивизионом командую не я, — как бы издалека отозвался Ойуров и принялся нещадно дымить табаком.

Томмот сидел виноватый. Толком не разобравшись в горкоме, прибежал сюда, отнял столько времени у занятого человека. Вот уж истинно говорят, что глупая голова ногам покоя не даёт.

— Я не хочу работать в конторе. Я хочу сражаться, — в свою очередь отчуждённо сказал Томмот, не находя другого, необидного ответа.

— Так-так. Хотя и не ново слышать, продолжай.

— Я бы пошёл красноармейцем в боевую часть.

— Ну и?..

— И всё…

— Понял тебя… Прозябать в конторе не хочешь? Протирать штаны…

— Угу…

— Желаешь с винтовкой в руках сквозь ливень пуль с открытой грудью кинуться на врага?

Томмот и на это чуть было не поддакнул, да вовремя остановился, уловив насмешку. Будь Ойуров другой человек, тот же хотя бы секретарь горкомола, Томмот сейчас бы вскочил, сказал несколько запальчивых слов и ушёл, хлопнув дверью. Разве уместны здесь насмешки — ведь он не на вечеринку просится! В такие минуты Томмот умел находить едкие слова и смело бросал их в лицо обидчику. Но перед этим пожилым человеком с красными от бессонницы глазами, с набухшими на руках венами он сидел, испытывая неловкость и не смея поднять глаза. Вместо того чтоб смело ответить на каверзный вопрос, Томмот с виноватым видом пробормотал: