Красная площадь
Шрифт:
– Ну так, у нас матери разные. Держи передачу, Зоя.
Приемщица, поколебавшись, приняла передачу, открыла пакеты и стала ножом разрезать финскую колбасу, болгарские помидоры.
– Помидоры-то зачем?
– удивился Колганов.
– Как я могу в помидор подложить что-то?
– А ты не знаешь!
– сказала приемщица.
– Некоторые туда спиртягу шприцем вводят, насобачились…
Выйдя с Галиной Брежневой из Бутырки на Лесную улицу, Колганов показал ей на милицейскую машину, попросил:
– С вами хочет поговорить один человек. Давайте подъедем…
На
– Дак она вообще тут не бывает пошти, - сказала Светлову старушка-соседка.
– Отец на границе служит, полковник, и мать с ним, а эта прохиндейка домой, может, раз в месяц заглянет…
– А где она работает?
Старушка усмехнулась:
– А где шалавы работают? Где спят - там работают…
Троллейбус довез Вету Петровну Мигун до площади Пушкина. Она вышла и, семеня и боясь оскользнуться на заснеженном тротуаре улицы Горького, пошла вниз - мимо витрин кондитерского магазина и рыбного магазина «Океан». В витринах кондитерского рдели муляжные торты, а за стеклами витрин «Океана» струи воды омывали огромную и тоже муляжную севрюгу. Но ни настоящих московских тортов, ни тем более севрюги в магазинах не было, а торговали только печеньем и рыбными консервами, и потому очередей возле магазинов не было. Но из магазина в магазин по трафаретному кольцу сновали озабоченные домохозяйки с кошелками и авоськами в руках. У них были зоркие рыщущие глаза и тренированный слух - по малейшим приметам в поведении магазинных грузчиков и продавщиц они вычисляли, что завезли в рыбный и, значит, вот-вот «выбросят» на прилавок какую-нибудь свежую рыбу, или - что в Елисеевском будут «давать» сосиски и кур. Улица Горького - парадная вывеска Москвы - снабжалась куда лучше окраин, и при опыте ежедневной охоты за продуктами здесь можно «достать» даже мандарины.
Но Вету Петровну Мигун не тронула даже подозрительная суета возле магазина «Хрусталь», она свернула за угол, в Большой Гнездиковский переулок.
Здесь, в двухстах метрах от шумной улицы Горького, за резной металлической оградой стоял тихий трехэтажный особняк - Государственный комитет по делам кинематографии, которому подчинены все двадцать три киностудии страны. Вета Петровна вошла в проходную и тут же наткнулась на высокого однорукого вахтера, который сказал сухо, но вежливо:
– Вы к кому?
– Я к министру, хочу на прием записаться…
– Позвоните, - кивнул вахтер на висевший на стене внутренний телефон.
Вета Петровна сняла трубку, сказала телефонистке внутреннего коммутатора:
– Приемную Ярмаша. Приемная? Я хочу попасть к товарищу Ярмашу Филиппу Тимофеевичу. Фамилия? Моя фамилия Мигун Вета Петровна. Да, жена. По какому вопросу? По личному…
Небольшая пауза - секретарша министра попросила Вету Петровну подождать у телефона. Затем Вета Петровна услышала:
– Филипп Тимофеевич в отъезде, будет через неделю.
– Хорошо, - сказала Вета Петровна, - запишите меня через неделю.
– К сожалению, он приедет на один день и снова улетит в Болгарию, на фестиваль…
– Понятно… - произнесла Вета Петровна и повесила
трубку.В МУРе, на Петровке, 38, грохотали офицерские сапоги, трезвонили телефоны. В коридорах стоял мат-перемат, арестованных за ночь воров, хулиганов и вокзальных проституток конвоиры вели из внутренней тюрьмы на допросы к следователям. На лестнице лаяла чья-то сыскная собака. На третьем этаже в кабинете Светлова я допрашивал Галину Леонидовну Брежневу. Впрочем, допросом это назвать было трудно, поскольку Галя, в основном, плакала и просила:
– Спасите его! Спасите!
– Галя, кто такой Гиви Мингадзе?
Она отвернула лицо к окну, сказала сухо:
– Я не знаю.
– Неправда. Из-за этого Гиви ваш друг Буранский пытался ограбить артистку Ирину Бугрову и попал в тюрьму.
– Он не грабил. Он пришел за своими бриллиантами…
– Которые вы ей передали, чтобы она «вытащила этого Гиви через своего хахаля», - процитировал я.
– Это ваши слова, вы говорили их Буранскому в субботу утром, а Отдел разведки прослушивал. Поэтому они заранее знали, что Буранский придет к Бугровой, и устроили ему там ловушку.
– Да? А я думала, что это Ирка милицию позвала, чтобы не отдавать бриллианты.
– Галя, теперь вернемся к началу. Кто такой Гиви и как могла ему помочь артистка цирка Бугрова?
– Гиви - бывший приятель Буранского и дяди Сергея. Три года назад его посадили в тюрьму за валютные операции. У Бориса остались его бриллианты, и он попросил меня отдать их Бугровой, чтобы она вытащила Гиви из тюрьмы. Ей это ничего не стоит - в нее влюблен начальник всех лагерей и тюрем страны. Как это у вас называется?
– ГУИТУ, - сказал я.
– Главное управление исправительно-трудовых учреждений. Но разве не проще было попросить вашего дядю? Одно слово Мигуна - и Гиви был бы на свободе. И вообще непонятно - как его могли посадить, если он был приятель Мигуна?
– Они поссорились, и дядя о нем слышать не хотел.
– Из-за чего поссорились?
– Я не знаю!!!
– воскликнула она с каким-то даже надрывом.
– Не пытайте меня. Я вам все равно ничего не скажу! Я ничего не знаю!
– Знаете, Галя. Просто Бакланов вас вчера так запугал, что вы боитесь говорить. Но имейте в виду - они проводят «Каскад» и раздуют теперь дело вашего Бориса только для того, чтобы сбросить вашего отца. Я должен знать, о чем говорил с вами вчера Бакланов…
Она не отвечала. Она снова отвернулась к окну - там, за окном светловского кабинета, все шел снег, укрывая мягкими хлопьями и без того заснеженную Петровку и соседний сад «Эрмитаж».
– И вы готовы предать родного отца ради… чего? Галя!
– сказал я.
– Папу все равно снимут!
– резко повернулась она.
– Не сегодня, так завтра, через два месяца. А Боря… Они мне обещали, что они его скоро отпустят.
– Кто - они?
Галя опустила глаза, произнесла:
– Я не могу вам сказать.
– Галя, они вас обманут, - сказал я.
– Бакланов, Краснов, Щелоков - они вас обманут. Они уже сейчас шьют Борису связь с иностранными разведками…
Она промолчала. Что ж, подумал я, в конце концов, если она так любит этого Буранского, они могли уговорить ее молчать и пообещали, что чем гибельней для ее отца будет «дело Буранского», тем лучше для нее: после отставки Брежнева Чурбанов с ней немедленно разведется, Буранского освободят, и она счастливо заживет со своим любимым. А папе-Брежневу все равно пора на пенсию, так что никакого особого предательства нет, наоборот - ему лечиться надо, Леониду Ильичу, отдыхать…