Красная тетрадь

Люби это, как я люблю. И вышли мне, пожалуйста, фотокарточки. Новые или старые, это не важно. Вышли мне, как выглядит моя Москва. И ты, моя мама. И моя сестра Галечка.

Я должен был взять фотокарточки, как же мне их теперь не хватает. Я не взял, потому что подумал: какая сентиментальность, это лишнее. Теперь же меня обуяла ностальгия в своем истинном значении – тоска по Родине. По малой Родине, я имею в виду.

Пожалуйста, погуляй по Москве, фотографируй красивое, высылай фотокарточки, если есть сейчас у тебя такая возможность.

Поговори с Галечкой, объясни ей, как я хочу ее увидеть. Пусть не злится на меня и не обижается, если я совсем ненадолго приеду.

Прости меня, милая. Кажется, должно быть, что я только о себе и думаю. Но ты так мало пишешь мне о том, как дела обстоят в Москве, у тебя, у родственников. Пиши больше. Я прямо не знаю, что спросить, а ведь мне все интересно. Что с тобой происходят за мелочи, какое у тебя настроение?

Выглядит все это так, будто я грустный, но на самом деле – нет.

О трагедии ты знаешь, писать о ней ничего не буду. Это ты мне напиши, как товарищ Шиманов и тетя Лена? Где они его похоронили? Ты была на похоронах? Все мне расскажи подробнее, потому что простились мы с ним бестолково.

Скажи номер участка, опиши, какой памятник, написали ли что-нибудь на нем, какие положили цветы? Я проявляю не пустой интерес к этим мрачным делам, а в самом деле очень волнуюсь, что нас там не было.

Оказывай посильную помощь семье Шимановых. Им сейчас очень нелегко. Не стесняйся предлагать свою помощь и не обижайся на грубость, если таковая будет.

Сходи к нему на могилу еще – за меня. Положи цветы, красные гвоздики, как солдату, которым он не успел стать.

Среди нас он был лучшим, так что это будет справедливо. Посмотри сама, настоящие будут цветы или искусственные. Настоящие, конечно, хорошо, но искусственные смогут быть там долго, не засохнут и не сгниют.

Терять кого-то так больно, теперь всегда с ужасом думаю о смерти, хотя раньше казалось, что я сам умру раньше всех, кого люблю, и было не страшно. Очень боюсь за дедушку и бабушку, боюсь за тетю Иру и дядю Сережу, конечно, больше всего боюсь за тебя.

Если бы я только мог сделать так, чтобы вы жили вечно.

Снилось недавно, что вернулся домой, а никого из вас нет, так мне страшно стало. Поделиться мне этим особенно не с кем: Боре и без меня больно, а у Андрюши, как мне кажется, понимание смерти совсем другое, чем у меня. Я бы поговорил с девочками, но боюсь их побеспокоить, они теперь очень часто плачут. Наверное, это нормально, ведь девочкам можно плакать сколько угодно. Но иногда бывает, что они плачут прямо в столовой. Я совсем не знаю, что делать? Что в таких случаях говорить? Нервы у них совсем расшатались, и они так скучают по нему.

Немного понимает меня Ванечка. Он на самом деле очень глубокий человек. Ванечка говорит, что смерть – большое и страшное пятно на картинке. Кажется, что данное заявление совершенно абсурдно, метафорично, художественно, но мне оно хорошо понятно. Как будто была картинка, где нарисованы мы, или фотокарточка, а теперь на Володином месте большое, темное пятно.

Там не то чтобы больше ничего нет. А вот именно что чернота и отчаяние. Но, говорит Ванечка, потом, когда поскребешь пятно, обнаружишь, что было нарисовано на картинке. Чернота отсохнет, отойдет и окажется, что картинка сохранилась даже лучше.

Я попробую объяснить его мысль, хотя не знаю, насколько в этом преуспею. Мы, скорее всего, вырастем, изменимся. Мне не всегда будет двенадцать. А вот Володе теперь всегда будет тринадцать. Он останется таким, и в этом смысле картинка под чернотой сохранится лучше. В этом смысле Володя вечен, незыблем и уже никогда не изменится. Утешает ли это меня? Я очень сильно привязан к моему товарищу, хотя иногда он и вредничал. И буду привязан к нему всегда. Теперь, когда его нет, я буду беречь память о нем. Но все-таки меня это не утешает.

Ванечка и не хочет меня утешать. От его слов я лучше понимаю себя самого, свои чувства, они непростые. И этого уже достаточно.

Вот, видишь, обещал не писать о трагедии, а в итоге только о ней и пишу. Я не знаю, когда станет легче. Становится ли легче вообще? В этом я тоже не уверен. Ванечка говорит, что, если нанести такую глубокую рану, она все равно не заживет до конца, но можно приучиться с ней жить. Это очень поэтичная мысль, но, в более приземленном смысле, научусь ли я когда-нибудь об этом забывать?

Сейчас всегда краем глаза я его замечаю. Он здесь, со мной, как призрак. Теперь я знаю, откуда берутся эти легенды. То, что я ощущаю, вполне можно так назвать. Он всегда с нами, где бы мы ни были, там найдется место и для него.

Прости меня за эти долгие рассуждения, просто я хочу понять. Я не думал, что бывает такая боль. А теперь не знаю, что с ней делать, как успокоить. И ведь вокруг есть люди, которым гораздо хуже, чем мне: Боря, конечно. Или Маргарита (подруга Володи). Она теперь всегда ходит в черном. Мне это кажется немного претенциозным, но я ее очень жалею. Ей целых четырнадцать лет, она с нами не общается, но бывает иногда в санатории. Ее мама поет в ресторане и дружит с Жоржем, о котором я тебе уже говорил. Я бы хотел заговорить с Маргаритой, но вовсе не потому, что она такая яркая и чудесная девочка, а потому, что она переживает очень сильно и все время плачет.

Сначала я думал: разве возможно, чтобы у них была такая любовь? А потом я вспомнил, что Джульетте было только тринадцать лет. Наверное, в этом возрасте столь глубокие чувства очень даже возможны.

Я нахожу большое утешение в том, чтобы помогать другим, но можно ли кому-то по-настоящему помочь в такой ситуации, я не знаю. Если ты знаешь как, то расскажи мне.

Что касается всего остального, то дела идут с переменным успехом. Многие вещи получаются у меня хорошо, однако некоторые и очень важные – не очень. Это заставляет меня немного волноваться.

Однако Эдуард Андреевич меня очень хвалит. Но он, в принципе, склонен скорее хвалить людей, чем ругать.

За что себя критиковать, однако, я знаю и сам. Хотелось бы теперь употребить эту самокритику на дальнейшее развитие. Впрочем, тебе это вряд ли будет интересно без контекста. Самочувствие мое в норме. Учеба идет.

Думаю, что я все-таки добьюсь своего, я упорный и очень стараюсь. Сложности с занятиями состоят в том, что нельзя тренировать то, что ты не можешь пока в себе ощутить. Однако я пытаюсь слушать свое тело и хотя бы почувствовать происходящие в нем изменения.

Вот, наверное, и все, что я хотел тебе рассказать.

Хотя нет! Мы ведь скоро едем на экскурсию в горы. Это для нас сделал новый куратор – Дени Исмаилович. Ты его не видела, он экспат, совсем еще недавно прилетел из Космоса, немногое тут знает, о многом переживает, но человек он очень хороший. С нами нелегко, особенно сейчас, и я стараюсь по мере сил ему помогать и всех организовывать.

И без того некоторые из нас страдают недостатком дисциплины, а теперь – так вообще, но это объяснимо физическим и душевным состоянием, в котором мы пребываем. Дени Исмаилович тоже это понимает. Поэтому, наверное, он и решил порадовать нас поездкой.