Красная тетрадь

– Ты тоже должен плакать.

Не знаю, сколько раз я это сказал и помогли ли мои слова, но Боря заплакал. Он больше не кровоточил. Мы сидели, обнявшись, перемазанные странной черной кровью, и беззвучно плакали.

Я очень крепко обнимал Борю, может быть, ему было больно. Но я хотел, чтобы он знал, что я его не оставлю вот так.

Говорят, слезы очищают душу. Это не просто метафора – со слезами выходит гормон стресса, кортизол.

Мне стало чуточку, но легче. Будто я тащил большой и тяжелый рюкзак, а теперь из него убрали, например, эмалированную чашку.

Все остальное осталось и было тяжелым.

Но чашку я уже не должен нести.

Не знаю, сколько мы просидели вот так. В конце концов Андрюша, очень грустный, но с сухими глазами, подошел к нам и сказал, что нужно идти.

За окном стало уже совсем светло.

Обычно на вещи легче глядеть в утреннем свете, но не на все.

Мы с Борей и даже Андрюша, который взял нас за руки, все перемазались кровью, а Володя был такой чистый-чистый и белый.

А если бы раньше у Бори пошла носом кровь, Володя первый бы бросился к нему на помощь.

Это равнодушие тела в камере, его неподвижность, отсутствие всякого порыва утешить брата, окончательно убедили меня в том, что Володя мертв.

Мертвый не поможет живому.

Не встанет, чтобы его утешить, не приласкает.

В мертвом нет любви к тому, кого он любил при жизни.

Он пустой.

Я не знал, как мне забрать Борю от Володи, но, кажется, он тоже что-то понял (может быть, что-то совсем другое). Он взглянул на брата еще раз, а потом пошел к окну.

– Нормально, – сказал он, взглянув вниз. – Прыгать можно.

Боря забрался на подоконник, легко и ловко побалансировал на нем, а потом спрыгнул вниз. На белом подоконнике остались красные следы.

Андрюша сказал:

– Вот это работники испугаются. Выглядит очень жутко.

– Камера, – сказал я. – Надо ее закрыть.

Я знал, что это должны сделать мы с Андрюшей, не Боря. Еще я знал, что он не ждет нас и нам придется возвращаться одним и если что все шишки достанутся нам.

Но я был готов.

Мы с Андрюшей еще раз взглянули на Володю, но теперь я будто бы совсем не ассоциировал это тело с моим дорогим товарищем.

Я помнил его живым и не хотел помнить мертвым.

Мы закрыли камеру, и я почувствовал, словно где-то погас свет. Будто бы в моем мозгу существовали маленькие комнатки и одну из них только что покинули навсегда, не забыв перед отъездом выключить электричество.

Что-то во мне погасло. Я сказал:

– Давай я первый, вдруг все-таки опасно прыгать, я посмотрю.

– Хорошо, – сказал Андрюша.

Оказалось, Боря нас все-таки ждал. Он курил у старой липы, сигарета вся была в розовых пятнах.

Я сказал:

– Надо идти домой.

Боря молча развернулся и пошел вперед.

Вся кровь, конечно, смылась водой, но мне и сейчас кажется, что руки, лицо и шея ею стянуты.

Надеюсь, это пройдет.

Запись 127: Переселение

Коробка Николая Убийцы стоит теперь на Володиной кровати. Очень сложно было видеть его кровать пустой.

Эдуард Андреевич спросил, хотим ли мы переехать, но мы сказали, что не хотим.

Потому что если переедем, значит, вселимся в комнату уже совсем без Володи.

В палату, где его даже не было.

А в этой палате очень важно, что Володя тут был.

Так что на его кровати теперь живет Николай Убийца.

Запись 128: Сборы

На следующий день после того как мы побывали в морге, мне показалось, что Боре стало немного легче.

Когда мы разбирали Володины вещи, я спросил, не стоит ли нам с Андрюшей сделать это самостоятельно.

Я искренне хотел позаботиться о Боре, но такие вопросы у тех, кто переживает утрату, могут вызвать самые непредсказуемые реакции.

Боря посмотрел на меня, выражение его лица было надменным, скучающим, в общем и целом обычным. В руках он вертел Володин кожаный ремень, которым тот всегда очень гордился.

– Думаешь, я ненормальный? – спросил он, хотя я ничего такого в виду и не имел.

– Нет, – сказал я осторожно.

– Я в порядке, – сказал мне Боря и вправду спокойным голосом – до странности спокойным. Я посмотрел на его руки, увидел, что он стягивает из ремня петлю, но сообразил зачем, только когда Боря накинул ремень мне на шею.

Он рванул ремень так, что я упал на четвереньки, и заставил меня следовать за ним. Я видел только легкие Борины шаги, одну ногу за вторую, как в танце, и блеск его ботинок.

– Видишь! – сказал он. – Такой же, как всегда!

У меня потемнело в глазах, не столько от нехватки воздуха, сколько от боли, мне казалось, у меня сейчас голова оторвется.

– Боря! – крикнул Андрюша. – Не надо!

– Я такой же, – повторил Боря с нажимом. Он снова дернул ремень, протащил меня так, что я совсем рухнул на пол и разбил нос.

Сила, с которой он это делал, показалась мне уже нечеловеческой. Борин ботинок оказался у меня перед носом, носком ботинка он размазал кровь.

Я не хотел сопротивляться, мне казалось, что человек, который переживает такую утрату, имеет право делать все что угодно (хотя это чувство глупое и неоправданное).

Я лежал на полу и думал, что Андрюша плохо вымел песок, принесенный с пляжа. Но мы ведь уже давно не ходили на море.

А Боря вдруг сказал впервые в жизни:

– Прости меня.

Я посмотрел на него, и Боря повторил:

– Прости меня.

Глаза его совсем округлились, он кусал губы.

Я прохрипел что-то невнятное (не помню, что мне хотелось сказать).

– А, – сказал Боря. – Да.

Он отпустил ремень. Я так и лежал на полу – страшно болела шея.

Боря сел рядом со мной и сказал:

– Я не хотел!

Но ты хотел, подумал я.

И Боря, будто прочитав мои мысли, поправился:

– То есть хотел, но…

Он не договорил, снова резко вскочил на ноги, переступил через меня.

– Ты прав! – сказал он мне уже у двери. – «Пиздец» просто, как ты прав.

Так что Володины вещи мы собрали сами.

Теперь стоит вот большой чемодан с вещами, которые ему не нужны.