Красная тетрадь

Я вдруг подумал: а если Володя очнется сейчас? Как же ему будет плохо и страшно, а вдруг он задохнется, а вдруг ему никто не поможет?

От этой мысли мне стало дурно.

Чтобы успокоиться, я вспомнил о древнем, древнем Египте и о том, что коробка, может быть, не пуста.

С другой стороны, конечно, вряд ли это имеет значение для самого Володи. Но в те сложные минуты, под ярким, жарким солнцем, я об этом совсем не подумал.

Мы стояли и смотрели на товарища Шиманова и тетю Лену. Никто не знал, что сказать. Мне очень хотелось попросить их не увозить Володю, но как же это было бы глупо.

Я немного злился на них за то, что они не дождались пробуждения Бори, и немного, наоборот, радовался этому. Солнце, жгучее и яркое, грозило солнечным ударом, тяжело было стоять под ним вот так. Но уйти – значило навсегда попрощаться.

А товарищ Шиманов и тетя Лена, они тоже медлили. Потому что они готовились отправиться из города, где их сын в последний раз был живым, в Москву, где его похоронят.

Никто из них не плакал, и выглядели они оба спокойными, товарищ Шиманов опирался на свою трость. Я увидел гранатово-красные браслеты там, где заканчивались его перчатки, раньше обнаженная плоть дотуда не доходила.

И вот мы молчали, а потом товарищ Шиманов вдруг громко засмеялся, голос его разнесся над путями и устремился вверх, в небо.

Он сказал:

– Чего приуныли, «пиздюки»? Все когда-нибудь ласты откинем. Радоваться надо, жизнь она такая – собачья. А как помрет человек, так хоть отдохнет.

Товарищ Шиманов поднял свою трость, стукнул меня по плечу.

– Веселее надо на жизнь смотреть, Жданов.

Он развернулся, помахал тростью проводнику.

– А туфли, – спросила тетя Лена. – Я не забыла?

– Они на тебе, дура.

– Да нет, Саня, те, вторые.

– А я почем знаю?

Они пошли к вагону, и я еще долго слышал, как стучат каблуки тети Лены, очень пронзительный оказался звук.

Станислав Константинович некоторое время смотрел вслед товарищу Шиманову, потом сказал:

– Вот «мудак».

Но сказал он это, как мне показалось, с одобрением. Я стоял под жарким солнцем и потирал ушибленное плечо. А потом совершенно внезапно Маргарита меня обняла. Она крепко-крепко меня обняла, честное слово. Наверное, я просто стоял рядом с ней, вот и все. Ее горячие слезы лились мне на макушку, но она совершенно ничего не говорила.

Маргарита замечательно выглядела и пахла, и ей было целых четырнадцать лет. Она обняла меня, о чем я тайно мечтал множество раз, но радости я не почувствовал.

Я бы все на свете отдал, чтобы мы сегодня не провожали Володю, и не хотел бы объятий самой красивой девочки на свете такой ценой.

Поезд издал отчаянный гудок и тронулся.

Я вспомнил ту ночь, когда Володя успокаивал нас и рассказывал о Космосе и обо всех путешествиях, что нас ждут. Мне стало мучительно грустно, но я знал, что исправить тут ничего не смогу.

И никто ничего не исправит, даже наше руководство не может защитить человека от таких вещей.

Поэтому в самом деле поезд умчался вдаль.

Все эти путешествия будут у нас без тебя, Володя.

Запись 135: Подарок

Сегодня Борю, наконец, разбудили.

Мы его окружили, стояли, едва дыша, боялись, что Эдуард Андреевич, просканировав его, передумает.

Боря спокойно спал. Его милое лицо казалось совсем детским.

Фира спросила:

– Он сейчас проснется?

– Да, – сказал Эдуард Андреевич.

И в самом деле, после этого его слова, будто оно было волшебным, Боря глубоко, шумно вздохнул, открыл глаза, моргнул. Я испугался: вдруг он не будет прежним.

Боря нахмурился, потом сказал:

– Чего уставились?

Он был прежним.

Резко поднявшись с кровати, он вытянул руки.

– Даже не затекли, – сказал Боря. – «Пиздато».

– Я еще тут, молодой человек.

– Ой, извините.

Борин взгляд блуждал по нам, он все искал кого-то, кого точно не найдет.

Потом Боря слез с кушетки и сказал:

– Я первый. Первый.

И он стал первым в самом деле, первым из нас, чей червь совершил все положенные ему метаморфозы. Ему больше нечего было бояться. Во всяком случае, в ближайшие десять-пятнадцать лет.

– Тебе что-нибудь снилось?

– Как ты себя чувствуешь?

– Ты можешь что-нибудь показать?

– А у тебя будут еще процедуры?

Мы забрасывали его вопросами, отчасти потому что все, происходившее с ним, было для нас еще тайной, отчасти, потому что не хотели, чтобы он оставался наедине с собой. Боря сказал:

– Все вопросы потом, девочки и мальчики. Я хочу в свои покои, причешусь, приведу себя в порядок и, может быть, выйду на интервью.

Мы пошли за ним.

Валя сказала:

– Характер такой же дурной.

Фира сказала:

– Слава Богу!

Я сказал:

– Бога нет.

– Ты не видел, кстати, Бога, Боря? – спросил Андрюша.

– Нет, – сказал я. – Он не видел, потому что Бога нет.

– Вот ты заладил, – сказал Боря. – Может, и есть.

– Нет.

– Да!

– Нет!

Вдруг Боря резко обернулся, и снова я увидел когти на его руке. На этот раз я бы не успел отпрыгнуть, но когти прошли в миллиметре от моей рубашки.

– Нет, не говори так, – сказал Боря размеренно и ласково. – А то получишь.

Мне этот его тон был отлично знаком. Вот мы еще совсем маленькие, и Боря отнимает у меня тетрадь, чтобы списать работу, я упираюсь, а он говорит этим же ласковым тоном: нет, не брыкайся, а то я тебя ударю. А вот мы постарше, и я говорю, что у него ничего не выйдет, и солдатом он никогда не станет, поскольку пустой и эгоистичный, а Боря говорит тем же ласковым тоном: нет, не шути так, а то хуже будет.

Нет, не шути так, нет, не брыкайся, нет, не шевелись, нет, не говори этого, нет, не делай так.

Нет, не.

Боря очень разозлился, оттого и тон этот притворно ласковый. У него, по-видимому, появились какие-то фантазии о Боге (или развились прежние). Я не продолжил спор вовсе не потому, что испугался, я просто посчитал нужным не поднимать далее эту тему, если Боре легче пережить все это так – пусть.

Он засмеялся, запрокинул голову, поднял руку, когти его блеснули на солнце, белые-белые, жуткие, настоящие и в то же время похожие на картинку, на то, что может представить ребенок.