Красное и белое. И серо-буро-малиновое

Закусарин, как основной автор «Головотяпской правды» на страницах газеты смело клеймил позором с марксистских позиций местных молочниц, недоливающих в крынки молока, империалистов и буржуинов всего мира, а также непреодолимую тягу головотяпов к самогону. Его речь, составленная правильно, и содержащая в себе красивые словосочетания (студент, всё-таки!), всегда украшала любые митинги и Николая всегда приглашали на все митинги.

Жизнь Железина протекала спокойно – он, как член исполкома, получал хорошую зарплату в Совете; ходил на все митинги, но не выступал на них, поскольку голос у него был тихий, да и говорил он по-русски с сильным армянским акцентом. На митингах он всегда взбирался на трибуну и стоял непременно сзади и сбоку – так, чтобы не выпячиваться, но так, чтобы его видели. Народ, собиравшийся на митингах, постепенно запомнил его лицо и на улицах уже узнавал его, здороваясь. Поскольку он был секретарём партийной ячейки, оставшимся у власти, то к нему шли солдаты, бежавшие с фронта, или молодые крестьяне, покинувшие деревни, и просили его принять их в большевики. Он никому не отказывал и записывал в партию всех желающих, для чего использовал уже новую амбарную книгу. При этом он беседовал с каждым из вступающих в большевики и со многими завязывал дружеские отношения, угощая чаем с сушками.

Если к приезду Зойки Три Стакана он был первым большевиком, но не единственным, поскольку после создания ячейки по всей Головотяпии отыскались ещё семнадцать большевиков-одиночек, то к началу осени большевиков оказалось уже 171 человек, а это – существенный рост.

Правда, маргинальная молодёжь и дезертиры с фронта записывались не только в большевики, но и в другие партии. Особо много молодёжи из деревень и сёл вступало в эсеры – последние призывали немедленно всю землю отдать крестьянам. Меньшевики говорили о необходимости постепенных действий в земельном вопросе, а большевики (из-за отсутствия Зойки Три Стакана) по этому поводу молчали или говорили что-то невнятное о том, что мы, мол партия рабочих, поэтому интересы рабочих и защищаем. В эсеры записалось уже двести человек и всего их на Головотяпии было 234 человека, а меньшевиков – 183.

Жизнь Зойки Три Стакана, Камня и Кузькина текла мирно и сладко тягуче. Стояло тёплое лето, денег, взятых из кассы Совета, хватало на беззаботную жизнь, Кузькин с приятелем на эти деньги доставали самогон и еду, на ночь устраивали политические сходки с отдельными жителями деревни, где, как всегда, стоял вопрос «что делать?» Выпив третий стакан за здоровье всех присутствовавших, Зойка Три Стакана обычно втягивалась в политические дискуссии с местными крестьянами и редко кому удавалось её переубедить – она говорила коротко и просто, хотя и привирая некоторые слова:

– Пролетарии, то бишь рабочие, уже ничего не теряют… Кроме портков… Поэтому – они носители революции, а крестьяне, хоть и имеют кое-что типа охи да омута… Ах ты чёрт, – сохи да хомута, но трудятся на бар. До сих пор. А почему у них земля? Отцы и деды эту землю потом проливали. И что? Почему помещик ничего не делает и всё имеет, а вы все делаете и ничего не умеете? Доколе? Кто виноват? Что делать? Отдать фабрики рабочим, а землю крестьянам, да ещё войну прекратить! Слышь, мужики, ведь германцы в шинелях – те же крестьяне и рабочие, такие же обманутые, как и вы. Увидят, что мы бросили воевать, сами перестанут стрелять, более того – скинут своих помещиков и фабрикантов. И всё заберут себе. Так и произойдёт мировая революция, и все будем жить хорошо! Богатых не будет. При социализме. А потом и вовсе будет всё общее – ка-му-ни-зьм.

Такие беседы жителям деревни Отлив были по нутру, тем более что при этом их задарма поили и давали закусывать. Так шли дни и вечера, ночи – и снова дни, вечера и ночи… Утра в этом цикле не было, поскольку подпольщики ложились спать уже перед рассветом, а просыпались только к обеду. Не изменилась ситуация и в сентябре. Правда, уже стало сложнее матросу Камню, проснувшись, нырять в речку Грязнушку для того, чтобы снять ночное похмелье после политических дебатов – вода стала холодной.

Приходивший раз в неделю из Глупова Н.Н.Закусарин рассказывал подпольщикам о том, что происходило в городе, но Зойка Три Стакана в последнее время слушала его всё более и более рассеяно и думала только о том, что Камень, очевидно, охладевал к ней.

Действительно, Камень любил в Зойке Три Стакана дикую буйность, непредсказуемость, лихость. А здесь, в Отливе в шалаше всё было как-то буднично и предсказуемо. Зойка Три Стакана была страшно некрасивой бабой – невысокая ростом, с узенькими плечами и большой головой, кривыми ногами и большим ртом, который открывался параллельно губам, как у щелкунчика. Неистовство в политической жизни переходило у неё и в неистовство в постели – Камень каждый раз втягивался ею в какой-то магический шабаш и восторгался этим. Здесь в деревне, не смотря на постоянные пьянки, бесшабашная энергия Зойки Три Стакана куда-то подевалась. И в целях конспирации она стала одеваться в простую женскую одежду, как все окружающие её крестьянки, и в поведении её, и в её голосе появились простые бабские нотки. Словом, перед матросом Камнем вместо Зойки Три Стакана постепенно появлялась простая крестьянская баба – Зойка. Чувства Камня стали ослабевать, и он всё чаще стал заглядываться на деревенских баб, и даже стал смачно шлёпать их по упругим задам, демонстрируя свои вполне дружелюбные намерения.

Однажды утром появился Закусарин и пересказал новости политической жизни. Он сообщил о том, что Живоглоцкий объявил капитализм и вот-вот объявит социализм, а там и до коммунизма рукой подать. Будучи ещё молодым человеком, Николай Закусарин отчаянно волновался и переживал по поводу того, что большевики не заметили капитализма и именно Живоглоцкий, а не они, провозгласил капитализм.

– Социализм сразу не объявить, – в сомнении качая головой, заявила Зойка Три Стакана. – Надо вначале устроить диктатуру пролетариата, а уж потом объявлять социализм. Так нас Маркс учит. Что ещё нового?

Закусарин рассказал, что раненые солдаты в госпитале стали открыто роптать на Лизку Ани-Анимикусову, поскольку утра стали холодными и им, видишь ли, зябко; Совет заседает не регулярно, поскольку в основном носит Живоглоцкого на руках; мука из госзапасов исчезла, и в булочных наблюдается отсутствие хлеба. В очередях, которые глуповские бабы занимают с утра, ругают «на чём свет стоит» Временный комитет, Глуповский совет и Хренского, который стал во главе Временного комитета. Дело в том, что Ани-Анимикусов приболел подагрическими болями и отправился вместе с женой в своё имение Болотно-Торфяное, в котором бил горячий источник целебной воды и целебных грязей. Ежедневно князя погружали в грязи, потом омывали целебной водой и тем самым снимали болезненные ощущения. Князь попросился у Комитета в отставку, но её с благодарностью и слезами на глазах не приняли, а дали только отпуск. Поскольку наиболее бравый вид из оставшихся министров имел только Хренский, а Митрофанушка отправился за барином в усадьбу на грязи, то Хренский и был избран Временным председателем Временного комитета и министром по внутренним делам.

По этому поводу жизнь в Глупове оживилась, Хренский устраивал митинги, на которых выступал с пламенными речами – они занимали всё его свободное время, и управление в Глупове осуществлялось как-то само собой – без указаний и распоряжений. Правда, при отправлении на германский фронт очередного поезда с глуповскими призывниками произошёл казус – новобранцы не хотели ехать и отчаянно пытались сбежать. Тогда Хренский собрал митинг, на котором призывал солдат отдать за Отечество последнюю каплю крови и воевать до победы. Тут кто-то из призывников закричал:

– Айда с нами, ты, Хренский! Кровь за отечество сдавать!

И тут же солдатами Хренский был стянут с трибуны и запихнут в вагон поезда, уезжающего на германский фронт. Хренский отчаянно сопротивлялся, визжал и кусался, но крепкие мозолистые крестьянские руки безжалостно подавляли все его попытки вырваться на свободу. Так бы он и уехал на фронт, где сгинул бы навсегда для Истории, но один из солдат, поведя носом, заметил:

– Да отпустите его, братцы! Он же от страха обделался!

И действительно, Хренский обделался. Одно дело – кричать на митингах о войне до последней капли крови, не щадя живота своего, и посылать других на фронт, а другое дело – проливать свои капли крови и не щадить живота своего. Хренского выбросили из вагона, уже набиравшего скорость поезда, и вдогонку выбросили ему пачку листовок Временного комитета, в которых давались уезжающим на фронт наставления о том, как бить германцев:

– На! Подотрись своими листовками! Засранец!

Правда, в местных буржуазных газетах со слов самого Хренского всё было подано иначе. Он, мол, сел в теплушку с солдатами, чтобы подбодрить их в дороге. А подбодрив их до нужного уровня, он незаметно на ходу сошёл с поезда, а воодушевлённые им солдаты с песнями поехали далее защищать «Родину мать – наше Отечество».

Рост числа записавшихся в большевики был значительным. Их уже было по всей Головотяпии 666 человек – больше чем эсеров и меньшевиков.