Красное небо. Невыдуманные истории о земле, огне и человеке летающем

В какой-то момент Пётр Матвеев перебрался под Москву или в Ленинград. Работал учителем математики. Потом навсегда угодил в сумасшедший дом в Куйбышевской (ныне Самарскаяой) области, где и умер. «Как попал туда – не знаю», – пишет с его слов владивостокский краевед Борис Дьяченко. Вот что говорит Валерий Евтушенко: «1937 год не обошёл и его. Правда, он не стал узником ГУЛАГа… Петра Николаевича Матвеева поместили в психиатрическую больницу на всю оставшуюся жизнь. Такая практика существовала при прошедшем режиме». Правда, времена так называемой карательной психиатрии пришли куда позже, в 1960-х, так что помещение Петра Матвеева в клинику, вероятно, имело не политическую, а сугубо медицинскую подоплёку. Николай Матвеев-Бодрый в 1952 году навещал брата в лечебнице под Куйбышевом и нашёл, что тот был «физически болен, но совершенно в здравом уме». В период просветления Пётр даже написал философско-социологический роман «Парадоксалист» и передал рукопись брату.

Когда именно сошлись Пётр Матвеев и Ася Колесникова – вопрос. Вероятно, в самом конце Гражданской войны. В начале 1922-го Зотик Матвеев записал: «Петя на пути к семейной жизни». Лев Петрович Колесников появился на свет в феврале 1923 года, вскоре после этого его родители расстались. Вероятно, официального брака между Петром и Александрой заключено не было. Если они вообще жили вместе, то очень недолго. Мальчик получил фамилию матери, которая его воспитала.

Дальневосточный исследователь жизни и творчества Фадеева Людмила Мартемьянова рассказала о происхождении странного псевдонима Петра Матвеева, ссылаясь на свою переписку с Александрой Колесниковой. В центре Владивостока в революционные годы располагалось кабаре «Аквариум». Его описал в книге «Дикие времена» прозаик Жозеф Кессель, в 1919 году попавший во Владивосток с французскими экспедиционными войсками; в советское время в здании открылся милицейский Дом культуры имени Дзержинского. Пётр захаживал в «Аквариум» и был увлечён рыжеволосой танцовщицей по имени Эсмеральда. Однажды он клятвенно пообещал Асе, уже беременной Львом, даже не смотреть больше в сторону танцовщицы, заявив: «Нон Эсме», то есть «нет Эсмеральде» по-латыни. Тут, вероятно, что-то напутано, поскольку не все даты бьются: ещё в 1919 году Пётр Матвеев под именем Нон Эсма издал в отцовском издательстве брошюру афоризмов «Источник силы» с пометкой «Кн. 1» (выходили ли вторая или третья книги – неизвестно). Льва тогда не было, как говорится, даже в проекте. Но, видимо, без Эсмеральды действительно не обошлось.

В автобиографических записках Александра Колесникова упоминает отца своего ребёнка лишь однажды, и то не называя его имени: «С Лёвиным отцом я рассталась. К семье он оказался не приспособлен. Я слишком самостоятельна, чтобы подробней упрекать его или самой каяться». Вот и всё. Заметим: не «мы расстались», а «я рассталась» – это многое говорит о характере Александры.

Лев Колесников своего отца, по всей вероятности, не знал совсем – осталось только отчество. «Я рос без отца», – скажет он позже. Расставшись, Александра и Пётр, видимо, связей не поддерживали. Тем более Лев не мог быть знаком со своим знаменитым дедом – Матвеевым-Амурским, жившим в Японии. Но, конечно, слышал о нём, как и о многочисленных эксцентричных дядьях. Льву Колесникову – внуку Николая Матвеева-Амурского, двоюродному брату Ивана Елагина и Новеллы Матвеевой – тоже передалась матвеевская страсть к писательству. Только сочинять он станет не стихи, а прозу.

Александр и Александра: повесть их юности

Ася Колесникова была первой юношеской – и неразделённой – любовью будущего писателя Фадеева.

Об их отношениях следует рассказать подробнее, поскольку Фадеев сыграет определённую роль в судьбе Льва Колесникова. Рассказ этот можно построить на письмах Фадеева к Асе, которые он отправлял ей в Спасск-Дальний в последние годы своей жизни.

Мальчик с большими ушами

Александр и Александра, которую уже звали не иначе как Асей, познакомились во Владивостоке, куда в раннем детстве попал родившийся в 1901 году под Тверью, в селе Кимры, Фадеев. К тому времени его отец, Александр Фадеев-старший, революционер, выходец с Урала, семью оставил. Мать Антонина вышла замуж за врача Глеба Свитыча и отправилась во Владивосток к сестре – Марии Сибирцевой. Та была педагогом, как и её муж Михаил, и настоящей подвижницей.

«Я с шести лет в нашем крае. Дальневосточный край – почти моя родина», – писал Фадеев впоследствии. Фадеевы-Свитычи попеременно жили в нескольких сёлах, включая глухие таёжные, где «тигры крали телят», пока не осели в Чугуевке – в сердце Приморья.

Фадеев с 1910 года учился во Владивостокском коммерческом училище. Жил то у Сибирцевых (сразу и накрепко сдружился с кузенами – Всеволодом и Игорем), то на съёмных квартирах. На лето ездил в Чугуевку – помогал родителям, осваивал крестьянский труд.

Вышло так, что одно время подросток Фадеев и Ася жили рядом, в одном владивостокском дворе на улице Комаровской (впоследствии Геологов, ныне Прапорщика Комарова) – там поселились Сибирцевы. Родители Аси расстались, мама работала то продавщицей в пекарне, то счетоводом. Ася, вспоминая многолюдный двор, где «бегали Шурки, Сашки, Саньки», так говорила о встрече с одним из них: «Играли в лапту, я стремглав летела по двору за мячиком и едва не сбила с ног худощавого и на удивление серьёзного мальчика с книгами в руках. Он молча уступил мне дорогу… Он смотрел на меня и вместе с этим сквозь меня или мимо. Его лицо ничего не выражало. Мне стало обидно…»

Это было, очевидно, самое начало 1910-х. Тогда в Фадееве ещё не было почти ничего от будущего облика – волевого юного партизанского комиссара, высокого, крепкого, красивого, уверенного в себе мужчины, седовласого писателя-орденоносца, большого человека, члена ЦК… Это был хрупкий, тонкий, ранимый мальчик. Степан Пашковский, преподававший ему литературу, записал в те годы: «Бледный, со светлыми льняными волосиками, этот мальчик трогательно нежен. Он живёт какою-то внутренней жизнью».

Осмысленное, более тесное знакомство состоялось несколько позже. Подруги – Ася и Лия – поступили в женскую «зелёную» [14] гимназию. Ася тогда жила в семье Лии. Владивостокское коммерческое училище на улице Нагорной, ныне Суханова, где учился Фадеев, располагалось в нескольких минутах хода от «зелёной» гимназии. Зимой 1915/16 года гимназисток пригласили в гости к «коммерсантам». Колесникова вспоминала: «Были отработаны приседания и полупоклоны, заготовлены подобающие слова и прочие… “китайские церемонии”… Среди представленных нам мальчиков были: Саша Фадеев, Петя Нерезов, Саша Бородкин, Гриша Билименко, Паша Цой». Именно в тот день Фадеев посмотрел на девочку другими – уже не детскими, а юношескими глазами. Позже он напишет ей: «С зимы 1915/16 года – я был тогда в 5-м классе, это было время, когда все мы начали увлекаться танцами, танцевали все перемены – в коридорах и между парт, подымая подошвами пыль, – начала ходить на вечера и девочка Ася, которая была когда-то для меня самой обыкновенной девочкой из одного со мной двора на Комаровской улице». Теперь она показалась ему «необыкновенной» и «таинственной». Она же увидела, что на Сашу, такого простого и общительного, порой находила «задумчивость, а иногда некоторая стеснительность». Уже тогда, по её словам, товарищи нередко называли его «писателем», его сочинения всегда получали высокий балл.

14

Женские гимназии Владивостока именовались «зелёной» и «коричневой» – в соответствии с цветом формы; «зелёная», она же Алексеевская, имени цесаревича Алексея, располагалась на Суйфунской, ныне Уборевича, «коричневая» – на Пушкинской.

Гимназистки и «коммерсанты» подружились. Ася вспоминала: «Нам Саша, Петя, Паша, Гриша, Саня, Яша были симпатичны совершенно одинаково… Все дружили с книгами, все занимались спортом». Судя по её словам, влюбляться она ни в кого тогда не собиралась. А вот Фадеев, по его позднейшим признаниям, уже с начала 1916-го любил Асю: «Высшей точкой – кульминационным временем, потому что это год, а не мгновение – был 1917/18 учебный год, год образования “коммуны”, год забастовки учащихся, год нашего повзросления, некоторого усложнения наших общих отношений и в то же время наибольшего расцвета нашей общей дружбы. Как часто мы все тогда встречались, как трудно нам было долго не видеть друг друга! И всё-таки где-то ближе к весне 1918 года у нас бывали встречи, овеянные какой-то печалью, точно предвестье разлуки, – если бы мы тогда могли знать, как надолго мы разлучимся вскоре – на всю жизнь!»

Письма Фадеева, в которых он вспоминает отрочество и первую любовь, поражают искренностью и откровенностью. Это настоящая исповедь – тем более ценная, что ни одного автобиографического произведения Фадеев так и не написал. «Если бы вы знали, с какой грустью смотрю я теперь из тридцатилетнего далёка на маленького умненького мальчика с большими ушами, как мне его бесконечно жаль… Когда я в 1930-х годах… мысленно перебирал вновь и вновь всю свою жизнь, я тогда впервые понял, что эта четырёхлетняя любовь к вам – с отроческих лет до юношеского возмужания – не могла быть случайной. Она означала, что было в вашем внешнем и внутреннем облике что-то необыкновенно покорявшее меня и, очевидно, очень мне необходимое. С другой стороны, такая верность в столь ранние годы, соединённая с тщательно скрываемой от других подлинной страстностью… свидетельствовала о незаурядной моей натуре, – я теперь с чистым сердцем, спокойно могу сказать это, не боясь быть обвинённым в нескромности… Нельзя не пожалеть умненького мальчика с большими ушами, потому что необыкновенная, поистине незаурядная любовь его была обречена на неудачу с железной неизбежностью: мне просто не хватало одного года, а ещё лучше – двух лет, чтобы любовь моя была понята и принята. Мне нужно было или быть на год-два старше вас, или иметь счастливую возможность ещё год-два дружить и не разлучаться с вами… Но в те далёкие счастливые годы я был обречён заранее, и вас мне не в чем упрекнуть, потому что это было с вашей стороны вполне естественно, жизненно, было бы даже странно, если бы было иначе. Вы были уже вполне сформировавшаяся девушка, а я был ещё мальчик, а не юноша-мужчина… Юноша-мальчик с большими ушами… просто выпал из вашей памяти». «Вы были девушкой с поэтической душой и, конечно, очень выделялись в довольно, в общем, заурядной, заражённой мелким практицизмом среде. А я тоже был мальчишкой с божьей искрой в душе и не мог не почувствовать этого в вас и не выделить среди других. И вы действительно были очень романтической девушкой, полной таинственных душевных движений, – не притворных (как это бывает у многих девушек), а действительных, не осознанных вами, порождённых вашей природной талантливостью. У вас, конечно, не хватило каких-то качеств воли (и не сложились так жизненные обстоятельства), чтобы на каком-то этапе жизни развить в себе определённую сторону вашего таланта в области искусства, – поэтому вы не стали профессиональным художником или музыкантом…» По письмам видно, как Фадеев снова и снова возвращается к своей юности, в который раз говорит об одном и том же, по-новому формулирует сокровенные мысли, вспоминает давние ощущения: «Как это вполне естественно бывает с мальчиками и девочками, мы с вами, как однолетки, развивались неравномерно. Вы были уже, в сущности, девушка, а я ещё мальчик». «Должно быть, именно в силу неразделённости чувства оно длилось необыкновенно долго для того возраста – три или четыре года. В сущности, уже только бури гражданской войны заглушили его. Но зато – это бывает в награду от бога – навсегда осталась в сердце эта нежность к вам, и, когда я закрою глаза и каким-то волшебством вдруг представляю себя тем мальчиком, я ощущаю эту нежность в душе совершенно так же, как тогдашнее солнце на веках (когда лежишь в купальне, например), или как запах цветов, травы, листьев тех лет». «Бедный мальчик продолжал вас любить, и каждая мимолётная встреча с вами вновь и вновь подогревала в нём эту любовь. Правда, в ней тоже произошли большие изменения. Я всё-таки взрослел, и у меня появилось самолюбие. Я очень ясно чувствовал, что я вам не нужен, и у меня вместо беспрекословного обожания прошлых лет, тем более что оно было теперь большей частью заочным (за весь год мы виделись мимолётно два или три раза), всё больше звучало самолюбивое: “Что ж, она ещё услышит обо мне, вот придёт время, и все заговорят обо мне!”»

Выходит, эта несчастная, нереализовавшаяся любовь Фадееву неожиданным образом помогла – подстегнула самолюбие, заставила работать, карабкаться, добиваться признания… Партизан Булыга, мальчишка с дальневосточной окраины, стал одним из ведущих писателей страны, членом ЦК, депутатом Верховного Совета – большой фигурой. Человеку нужен опыт не только побед, но и поражений. Говорят, первая любовь и должна быть несчастливой…

Книг о любви у Фадеева не было. Зато были послания к Асе. «Чувство моё к вам, не питаясь никакой взаимностью и живя только надеждой на взаимность в будущем, утрачивало конкретные очертания… В нём всё больше обозначались черты скорее возвышенной инерции любви, а не самой любви во плоти и крови. Взаимность чувства в любви – это то же, что смола в огонь, – может поднять пламя под самое небо. Никто не подбрасывал смолья в мой костёр, но он горел уже так долго, что мне трудно было жить без его тепла, и надежды становились всё менее реальными, но, видно, я всё-таки очень любил вас, и в той жёсткой борьбе, в которую мы всё больше втягивались (имеются в виду Гражданская война и партизанское движение. – В. А.), эта любовь была нужна мне как платок “прекрасной дамы” на рыцарский шлем: очень трудно жить без любви и в юности, и в зрелые годы».

«И в зрелые годы»… Неслучайная приписка пятидесятилетнего седого человека – заслуженного, признанного, авторитетного, семейного и в то же время – очень одинокого.

Откровенный в поздних письмах, в юности Фадеев не говорил о своей любви ни слова – ни друзьям, ни тем более Асе. Его товарищи утверждали, что ничего не подозревали. Александра Колесникова позже тоже говорила, что не знала о фадеевских чувствах к ней ровно ничего. «Нам в голову не приходило, что он влюблён в Асю. Наоборот, мы думали, что он избегает девушек из-за антипатии к женскому полу, – вспоминал однокашник Фадеева Яков Голомбик. – Думаю, не знала об этом и сама Ася. В нашей компании Фадеев держал себя как отъявленный женоненавистник, и никто из нас не мог предположить, что он способен влюбиться. Всех “стрелявших” за гимназистками он остроумно высмеивал. О том, что это – маска, что он так ведёт себя из-за неуверенности в себе, считая, что ни одна девушка не может его полюбить, мы и не подозревали». Сам Фадеев, впрочем, в 1949 году писал Асе: «Все мои друзья знали, что я влюблён в Вас». Но это уже детали, важнее другое: никаких «отношений» не возникло. Судя по переписке, между Фадеевым и Колесниковой ничего не было и не могло быть.