Красные дни. Роман-хроника в 2-х книгах. Книга первая

— Это лишь в книжках так бывает, — сказал Миронов, уже не забавляясь, а сочувствуя ее порыву. — Зачем же и еще одну жизнь в опасность ставить?..

«Боже мой, как только она сохранилась, с полудетской романтикой в этой взрослой голове? Или — разыгрывает какую-то роль?»

— Какие-нибудь разговоры, что ль?

— Нет, не разговоры, — отвердела она голосом. — А то, что генерал Краснов за вашу жизнь четыреста тысяч николаевскими посудил! Ваша жизнь... Я около вас буду, товарищ Миронов!

«Но где же мелькнули эти глаза — серые, откровенные, почти бесстыжие и все же проданные до последней крапинки?.. Ах ты гулюшка сероглазая, да как же ты сохранила душу-то в этом кровавом лихолетье, скажи на милость?»

Он даже растрогался и совсем как бы мимолетно скользнул глазами по крепким и вызывающе стройным ногам в аккуратных сапожках. «Черт, до чего хороша! Годы, годы и война кругом, а вот нагрянет такая, позовет молча — и сойдешь с ума, как желторотый юнкер...»

— Хорошо, — неожиданно сдался храбрый командир Миронов, выдавив ненатуральную усмешку под усами. — Будьте при штабе. Помощником ординарца...

Трубач играл построение. Ржали за окном кони, позванивали крылья тачанок, пехотинцы отбивали по пыльной дороге четкий шаг.

— Скажите, чтобы дали вам коня, посмирней...

— Я сама выберу, — сказала Надя.

Сестренка вышла под его тяжелым, неравнодушным взглядом. И когда за нею закрылась филенчатая дверь, он вдруг подумал о своей жизни и возможной смерти, за которую кто-то уже назначил цену. В полмиллиона золотом. Николаевскими, как сказала эта пичуга с доверчивыми и завлекающими, впрочем, глазищами... Много это или мало? Четыреста тысяч?

Если убьют, то будет в общем-то все равно...

Если не убьют, то можно гордиться — много!

За других командиров такого звания враги больше двадцати пяти тысяч еще не назначали...

А он, между прочим, как-то не привык думать об опасности, о самой этой . возможности умереть, не доведя своего дела до конца! Не приходило в голову еще с русско-японской, когда водил небольшие группы охотников по глубоким тылам в Маньчжурии. Не думалось и на германской, даже после тягчайшего потрясения со смертью Никодима. Словно в каком трансе был — дожить до решающих событий века, до звездного часа, до какого-то главного свершения своего...

И вот со стороны ему как бы давали знак: поостерегись, товарищ Миронов! Поостерегись, не ровен час...

Он как-то бесчувственно допил охолодавший чай и позвал ординарца:

— Давай коня, время.

Такая атака бывает раз в жизни — очертя голову, едва ли не на верную смерть, но к верной победе. Белые ошарашенно попятились, оставив на пути бригады сотни порубленных тел...

Счастье сопутствовало и самому комбригу: пуля только обожгла висок, поцарапала кожу, на полдюйма левее прошумела смерть, невидимая, но присутствующая где-то рядом, стерегущая момент. Блинов получил легкую рану в предплечье, уложили в лазарет.

Комиссар Бураго вечером делал выговор Миронову за чрезмерное увлечение сабельными атаками, личным в них участием и неоправданным риском.

— Филипп Кузьмич, вы что, вовсе, как говорят, «в бога не верите»? А вдруг шальная пуля? На кой черт нам лишаться такого командира? Есть сведения, что бригаду скоро реорганизуют в стрелковую дивизию и номер уже присвоен — 23. Именем политотдела армии запрещаю всякую партизанщину и лихачество.

Миронов помолчал в раздумье и вдруг переменил тему разговора:

— Борис Христофорович, каков последний бюллетень из Москвы? Как он там? Это сейчас главное, по-моему. Остальное — приложится.

— Бюллетень хороший, опасность для жизни Владимира Ильича миновала, — сказал комиссар.

— Слава богу! — повеселел Миронов. — Теперь душа станет на место. Что ж, Борис Христофорович, давайте формировать полную дивизию, состав численный позволяет. Подлечим Блинова и начнем утюжить красновцев так, чтобы без боя летели врассыпную и блевали кровью до самого Новочеркасска. К тому идет! Передайте в поарм, что на мироновскую конницу там могут положиться. Понимаете, товарищ комиссар, рисковать нам с вами так или иначе, но придется. Потому что надо кончать эту войну — чем скорее, тем лучше. До весны — во всяком случае! Чтобы землю вспахать и хлеб посеять. Не то Республику нашу задушит голод! Бить их, теснить к югу, землю отбирать.

— Это верно, — кивнул Бураго. — До весны войну надо приканчивать. Во что бы то ни стало...

19

Раненых в последнем рейде было немного. И фельдшерица Татьяна, которую определили в санитарную часть при штабе, понимала, что главная причина тому: стремительность мироновского набега, умелое использование пулеметных тачанок, неожиданность в действиях и планах очень талантливого командира бригады. То, что он якобы заговорен от пули, было, конечно, чистым предрассудком. Но то, что Миронову иногда просто везло, Татьяна поняла в тот самый миг, когда бросилась с перевязочной сумкой к нему в прошлом бою, после легкого ранения.

Комбриг зажимал висок носовым платком и готов был довериться с перевивкой любому санитару, но тут вывернулась с другой стороны Надежда, ставший у него чуть ли не ординарцем, и диким голосом закричала: «Прочь!» — заслонила собой Миронова. И уже после перевязки нашла Татьяну, сказала без обиняков:

— Теперь так: уважу еще раз около Миронова, пристрелю сразу. Вез предупреждения. Вот, — и положила руку на кобуру с маленьким наганом-самовзводом.

По загоревшимся глазам ее Татьяна поняла: убьет, даже не моргнет глазом. Какая-то у нее дикая, кошачья любовь к этому моложавому старику. И ничего уж тут не поделать, придется долго ждать своего часа, чтобы не промахнуться, исполнить приговор белого штаба и как-то спастись самой... Да и хватит ли сил, хватит ли воли после того, что произошло в ее жизни за последний год? Ведь она вначале приняла революцию, как выражались в интеллигентных кругах, вместе со своим возлюбленным «шла под красным знаменем», любовалась красными сотнями казаков в Екатеринодаре, и кто бы мог подумать, что в течение каких-то недель, одного-двух месяцев произойдет такой слом в жизни, такая трансформация?

Татьяна ухаживала за ранеными в походе, устраивала вместе с санитарами банные дни для легкораненых, старалась как-то забыться в тяжелых буднях войны, но душа ее была в глубоком упадке, она попросту не знала, что ей делать с собой, куда прислониться, не отказаться ли вообще от задания Щегловитова в этих условиях...

Она искрение страдала, и санитары часто видели ее плачущей за стиркой бинтов, другой мелкой работой.

Ее звали от рождения Верой, она родилась в учительской семье в маленькой приморской Анапе и теперь часто, со слезами, вспоминала этот тихий городок своего детства, взбалмошную и отчаянную подружку свою Лизу Пиленко, генеральскую дочь, ставшую после в Петербурге поэтессой Кузьминой-Караваевой, бегавшую с вечеринки на вечеринку...

Боже мой, они росли баловнями жизни, они решительно ничего не понимали в окружающем. Романтический розовый туман, какой бывает на закате солнца над морем, переполнял их мир, любимыми книжными героями их были Овод и Гарибальди, они грезили сказкой революции, символами будущего счастья! Лиза писала стишки под декадентов, у нее даже вышел целый сборник этих стихов под странным названием «Скифские черепки» — лучше бы уж назвать теперь все это «Черепки нашей былой жизни», господи. Страшно подумать, что все именно шло с такой ужасающей последовательностью к нынешнему, к расплате.