Красные дни. Роман-хроника в двух книгах. Книга вторая

Спешите же с ответами, мои друзья по оружию и идее!

Спешите, пока еще не поздно!»

Миронов вытер в волнении лицо платком, оценил ровную скоропись комиссара и добавил:

— Теперь подпись. «Командир Особого корпуса... гражданин Ф. Миронов» Гражданин — обязательно! Потому что с революцией все граждане: и бойцы, и обозники, и командиры всех рангов. Это люди должны чувствовать постоянно, ежечасно, в этом гвоздь общей ответственности и общей славы. Вот. Завтра, в Бутурлиновке, отпечатаем и разошлем по частям.

Трифонов с интересом присматривался к Миронову.

Еще с первой встречи в Козлове — сам по крови казак, но уже не «служивский», а фабричный, достаточно образованный, прошедший многолетнюю школу подполья и тюрем, — он с ревнивой придирчивостью оценивал его, слишком размашистого, слишком прямодушно-откровенного, безусловно храброго воина и при всем том какого-то незащищенного, до наивности открытого и потому не внушающего особого доверия постороннему.

Ох уж это станичное ухарство, простоватое стремление задевать ближних двусмысленными шутками, насмешками, остротами, чаще всего даже на свой счет: «мы, мол, конечно, дурни, но себе на уме...» — и при том не придавать вообще-то никакого значения всему этому, словам вообще. Слова, мол, не более как оболочка, шелуха, простое украшение вокруг человека, а вот посмотрим на тебя, милый друг, когда до шашки и пики в бою дойдет, до ночного поиска по вражьему тылу или даже в рукопашной — один на один! Вот там и посмотрим, чего ты стоишь! Вся эта казачья человеческая особица была в общем-то ясна и не чужда Трифонову, но в Миронове эта особица была доведена до крайности, и человеку новому, незнакомому он казался странным.

Брат Трифонова Евгений тоже отмечал эту несообразность между внешним обликом и делами этого недюжинного командира. Воевал этот казачий начдив великолепно, в иных случаях его действия были почти непостижимы, но окружающие почему-то не упускали случая сказать о каком-то авантюризме, забубенности бывшего начдива-23.

За вечерним чаем Трифонов узнал еще, что у Миронова с прошлых войн было восемь царских орденов и серебряная шашка. Да и сейчас на боку тоже серебряное оружие, из советских рук, — ясно даже без очков, что этот казачок не так прост, как выглядит на досуге, даже при сочинении общественно полезного приказа. Черты какого-то юношеского легкомыслия в словах и какая-то святая открытость, острая прямота, исключающая даже оттенок какой-либо игры. Налицо большая внутренняя тяга к людям, желание душевного единения. Таких любят особенно молодые женщины, еще не склонные к игре, переборчивости, изменам...

У Миронова, как и следует, молоденькая, очень видная из себя, глазастая особа, кажется уже беременная... Наследие полупартизанской войны прошлого года, когда в штабах и обозах колготились жены и детишки. Теперь, разумеется, с этим надо бы кончать, но как? Попробовал Трифонов заговорить на эту неподходящую тему, Миронов не стал как будто возражать ему, но тут же повернул мысль на иной путь:

— Вообще-то верно, товарищ политкомиссар, надо бы поочистить штабы не только от жен и сударок, но и от вольнонаемных машинисток, политотдельских девушек с их подружками, но... это — если воевать мы собрались до бесконечности долго. Думать надо о другом — о скорейшем окончании войны. — И пояснил свою мысль более пространно: — Посудите сами. Многие из красноармейцев, в особенности старших возрастов, как ушли на действительную при царе, скажем в девятьсот десятом, так с тех пор и не расстаются со строем, шашкой, пикой, с осточертевшим солдатским котелком и шанцевой лопаткой. И главное, не видят этой войне конца. Так что же им делать? Ясное дело: заводят связи. Надо кончать войну вместе с этой походной жизнью.

— Деникин, к сожалению, пока что наступает, — возразил Трифонов. — О скором завершении войны думать рановато... Вы как считаете, можно Деникина до осени разбить? Хотя бы к ноябрю?

— Считаю, что можно, — сказал Миронов.

Скалов тогда отставил кружку с горячим чаем, внимательно посмотрел на обоих. Суть разговора его тоже заинтересовала.

— Какими силами? — спросил Трифонов. Он знал о положении фронта.

— А хотя бы силами нашего корпуса. Пятнадцать тысяч штыков! Да при поддержке всего населения, сочувствующего, безусловно, Советам! Если эти пятнадцать тысяч с умом переформировать, подтянуть, накормить, выбить инстинкт толпы «спасайся кто может!» или, именуемый шляхетской поговоркой, «пан за пана ховайсь!» да после этого вдарить по тылам Врангеля и Май-Маевского, то там начнется такая же каша, как весной у Краснова, — самоуверенно сказал Миронов.

— Тут еще корпус Мамонтова по нашим тылам бродит, — с невеселой усмешкой, стараясь отрезвить командира, заметил Трифонов.

— Ну, не один же наш Особый корпус на стороне Советов! Есть еще 8-я и 10-я армии, корпус Буденного... Я на что нажимаю: если «добровольцев» Май-Маевского и Врангеля рассеять, то наши низовцы, черкасня эта, сами по домам побегут, верьте на слово! Кого-кого, а этих вояк я знаю!

«Самонадеян ужасно, — заключил Трифонов. — Отсюда и разговорчики эти в штабах об авантюризме...»

13 июни, утром, были в Бутурлиновке.

Встречал сам Хвесин со штабными, при полном параде. Отговорили приветствия, бодро откозыряли по всем правилам, но Трифонов да и сам Миронов, наверное, отметили глубокую, почти болезненную усталость и нравственную смятость здешних командиров. Сам Хвесин, невзрачный, морщинистый человек с услужливыми движениями бывшего полового или интенданта заштатного, был попросту жалок. И при нем комиссар, почти мальчик, едва ли двадцати лет, с большими, отрешенными, как бы навсегда ушедшими мыслью в себя главами... Последний день в корпусе, есть уже приказ о его откомандировании, с большим понижением...

— Попов? Это какой же Попов? — поздоровался за руку с юнцом-комиссаром новый командир корпуса. — Какой станицы?

Судя по этим вопросам, можно было отвечать свободно, не по уставам. Юноша пересилил что-то в себе, улыбнулся со смущением, ценя такую минуту и одновременно тая в душе глубокую тревогу:

— Станицы Усть-Медведицкой, товарищ Миронов... Только вырос я в Москве. Ну, сын Александра Серафимовича...

— Вот как! — обрадовался Миронов и еще раз встряхнул руку Анатолия Попова. — Хорошо. Будем, стадо быть, вместе бить кадетов?

— К сожалению, меня откомандировывают, товарищ Миронов. — При этих словах Хвесин потупился, а Попов объяснил коротко: — На совещании в Воронеже я выступил... Ну и после этого распоряжение самого товарища Троцкого...

— Хорошо, об этом поговорим еще. А как отец? Где нынче?

— Отец не так давно был здесь, собирается большой материал дать в газеты, особо о восстании... Очень ждем этих статей, они тут прямо необходимы, до зарезу! О вас вспоминал, Филипп Кузьмич, и хотел встретиться.

— Я бы тоже хотел, — вздохнул Миронов, и глаза его как-то затуманились. — Ну, хорошо. Не отправиться ли сразу к войскам? Они у вас, верно, разбросаны по всей дуге, от Калача до Казанской?

Уже в самом вопросе Миронова таилось неодобрение по поводу такого расположения войск, и бывший комкор Хвесин подтянулся, руки по швам:

— Никак нет. Войска в основном здесь и в Калаче. Все... После прорыва Секретёва иного выхода нет, как отбиваться в этом направлении всеми силами, товарищ Миронов...

— Пятнадцать тысяч штыков... в одном месте? Кучей?

— Нет. Всего около трех тысяч, — сказал Хвесин.

— А остальные?

Хвесин замялся, как бы не понимая вопроса. Смотрел на Миронова, а приезжие в свою очередь ждали ответа от него.

— В нашем корпусе, товарищ Миронов, в данный момент всего около трех тысяч штыков. Если вам сказали другую цифру, то это устаревшие данные. Были тяжелые бои, отступления, потери...

И тут Трифонов увидел, как на глазах меняется лицо Миронова. Как слетела с него вся недавняя беззаботность, безоглядное казачье ухарство, самоуверенность. Вообще смуглое, загорелое, оно вдруг налилось гневом и стало как бы чугунным.