Красные и белые. На краю океана

Водовороты, перекаты, отмели, песчаный островок, за ним —• приземистая грязная баржа. Часовые на палубе, пулемет у боцманской фубки. Она!

Флагман начал разворачиваться. Комендоры «Прыткого» навели орудия на береговую батарею. Сигнальщик передал на «Ретивый» и «Прочный»: «Не открывать огня без приказа». Как снять с якоря и вывести баржу? Перекаты не позволяют миноносцам подойти к ней вплотную. Комфлотилии поднес к губам рупор:

— Внимание! Именем адмирала Старка приказываю буксиру подойти к барже...

Лариса замерла, щеки ее посинели, иззябшие пальцы стиснули борта кожаной куртки. Комфлотилии отвел в сторону

рупор и напряженно ждал — выполнит ли буксир приказ. Двуглавые. орлы взблескивали на медных пуговицах его шинели, жирно лоснилась расшитая золотом морская фуражка.

Буксир, шлепая колесами, направился к барже. И безмолвная— она ожила. Засуетились часовые, забегал боцман. Сам начальник караула подхватил сброшенную чалку, охранники подняли якорь. Плавучая могила, тяжело зарываясь тупым носом в воду, стронулась с места, буксир медленно выволок ее на камский простор.

— Приказываю следовать за мной! — проговорил в рупор комфлотилии.

— Как вам удалось пройти мимо Сарапула? Он же захвачен красными? — спросили с буксира.

— Город снова занят нашими войсками,— голос комфлотилии был и ровен, и в меру строг, и успокоителен.

На Каму опускалась слоистая мгла, желтые обрывы растворялись в ней, черные столбы дыма подпирали низкое небо. Баржа, переваливаясь на волнах, ползла вниз по реке, а на палубе по-прежнему ходили ничего не подозревающие мятежники.

«Что сейчас происходит в трюме? Что переживают наши товарищи? Думают, что наступил последний час их жизни», Лариса пыталась вообразить смятение арестованных и не могла, хотела представить себе окровавленный трюм — фантазия оказывалась бесплодной.

В вечерней мгле замигали городские огни. Прошел еще час мучительного томления, пока баржа причалила к дебаркадеру, Лариса прыгнула на палубу, но ее уже опередили матросы, Молниеносно скрутили начальника караула, обезоружили часовых. Серега Гордеич приподнял стальную плиту над люком,

— Выходите все на палубу! — крикнул Серега Гордеич, но на его зов трюм ответил проклятиями.

— Не верят! Страшатся! — Лариса наклонилась над люком, но голос ее захлестнула волна общего зова.

Из трюма стали выползать люди,— еле дышащие скелеты. Черные тени в рогожах, полуголые, совсем голые. Обросшие волосами, полуслепые от боли и тьмы, с обезумевшими, широко раскрытыми зрачками. Они выходили один за другим—• живые улики белого, совершенно бессмысленного террора. Потом стали выносить мертвецов, окровавленных пытками, замученных голодом, задохнувшихся в смраде нечистот. Вынесли старика с белой гривой — он походил на сраженного льва.

— Константин Сергеевич! — взревел дико, протяжно какой-то горбун и рухнул перед мертвецом на колени: плечи и горб его затряслись от рыданий. Вдруг он распрямился, глянул на Ларису Рейснер умными глазами, подполз к ней.

— Я уже не раб, не раб, я свободен умереть пс собственному выбору...

Этот голос, и звучный и жалкий, потряс Ларису: она подняла горбуна за плечи, спросила:

— Кто вы?

Я из дивизии Азина, юная вы моя женщина...

А на дебаркадерах и набережной скапливались горожане, азинцы, бойцы красной флотшГии. Толпы гудели, и гул их нарастал, как морской прибой. Лариса не увидела, но как-то ощутила — за ее спиной на мачте флагманского миноносца опять защелкал фл-аг революции.

Кто-то рядом с Ларисой сказал печально и гневно:

— Их осталось четыреста тридцать. Меньше половины осталось их... —И тот же голос громко запел. И всех —бойцов и освобожденных, матросов и горожан, реку и берег мгновенно воспламенила страстная мелодия «Марсельезы».

Лариса тоже подхватила грозную мелодию, не в силах удержать слез радости, страдания, любви к свободе.

35

Князь Голицын принадлежал к самой беспокойной группе белых главарей, захватившей Екатеринбург. Монархист всем своим существом, он со злобой маньяка мстил городу за расстрел Николая Второго.

Горные стрелки Седьмой дивизии и агенты контрразведки, которыми командовал князь, расстреливали красных от имени русского народа. Облавами, казнями, пытками Голицын до крайности раскалил общественную атмосферу Екатеринбурга. Закон, право, справедливость, и прежде очень шаткие, потеряли всякий смысл. Голицын был убежден: власть должна присваивать себе свободу политического террора. Хозяин вчерашнего дня — князь бешено работал по уничтожению смысла человеческой жизни.

Аристократ — он отменил все права, завоеванные народом в дни Октября. Со всей страстью старался он вытравить из народной памяти надежды на новую, без помещика и буржуя, жизнь. Сам же он не мог предложить никаких социальных реформ, хотя бы в сотой доле отвечающих интересам народным.

Генеральный штаб царской армии не знал более ярого противника любых политических идей, распространявшихся среди солдат, чем Голицын. «Сила армии — в ее безыдейности» — этот голицынский афоризм знал каждый прапорщик.

Теперь же князь жаловался, что солдаты не понимают идейных и политических принципов белой армии. Даже сердился, что офицеры избегают политических бесед с солдатами. Князь решил исправить ошибку.

Под бурное хлопанье ставни писал он приказ о политическом воспитании стрелков своей дивизии. Длинное, морщинистое

–

лицо скривилось в брезгливой улыбке, перо подрагивало, разбрызгивая на бумаге лиловые кляксы.

— Что же мне сказать солдатам? Как объяснить новобранцам, что мы ведем войну против немецко-еврейского большевизма?— спрашивал себя Голицын. — Немецко-еврейский большевизм? — Он тщательно вытер платком губы. — Вот с этого, пожалуй, и начну.

«Искони Русь православная богата доблестными воинами, стяжавшими ей славу и величие. Много у нее врагов — завистников, но среди них нет лютее врага, как Германия. Поработить Робсию в честном открытом бою немцы не смогли: тогда они начали сеять смуту среди самих русских. И вот большевики завладели всей Россией. Они заключили позорный Брестский мир, отдав по нему и русские земли, и русский хлеб, русские деньги, русскую волю и честь». Голицын передернул губами, положил перо. В уме созрела новая фраза, но ее не хотелось писать. «Надо что-то ввернуть о вождях белого движения, о чехословаках, освободивших Сибирь». Князь не видел среди русских генералов истинных вождей белого движения, а без фразы о чехословаках в приказе не обойтись.

«Благодаря героическим усилиям отдельных лиц, при братской поддержце чехословаков русские люди взялись за оружие...» «Вот так-то лучше! Героические усилия отдельных лиц—г-и хватит! Не могу же я называть белыми вождями эсеров или меньшевиков. А братья-чехословаки? Черт с ними! Чего не скажешь ради политики. Еще несколько чувствительных слов, наш солдат любит патриотическую слезу...»

Царапая пером, Голицын написал: «У матери-родины есть верные дети, которые еще больше любят ее — поруганную, растерзанную, ограбленную, униженную. Молодые бойцы Всероссийской народной армии,— вы знаете,— против нас наглые, жадные немцы и переставшие быть русскими предатели родины. И вы сметете их всех с лица земли русской. Так должны мы идти все вперед и вперед, чтобы самим, без немецкой указки ковать свое счастье...»