Красный рок (сборник)
Шрифт:
И сразу в той стороне, куда махнул славный атаман, произошло нечто.
Разошлись строевым шагом в сторону елки, сосны и дикие яблони. А на их месте, на месте сада и леса, блеснула отвесная вода: озеро – не озеро, море – не море…
Словом, выкатилось, остро вспыхнуло и на миг замерло – громадное Ясное Око.
Око, впрочем, только угадывалось. Было оно столь велико, что радужки глаз в нем изгибались и вздрагивали семицветной дугой, какая по временам еще выскакивает после дождя в дальнем Подмосковье…
Ясное Око глянуло на Казачий всемирный круг и затуманилось.
То есть вмиг на холмы, на леса,
И тут переполнила Озеро-Око до краев, выкатилась и побежала весенней водой по холмам кристально-чистая, – но видно, что и пекучая – с легким кровавым отблеском слеза.
Слеза добежала до краев Тайницкого Сада. Из нее выросло новое, сразу давшее и лист, и цвет дерево. Туман исчез. Расступившиеся в стороны деревья сомкнули ряды.
Ясное Око тоже исчезло. Но осталось громадное озеро. Из озера начала вытекать река… По реке поплыли казачьи струги, и удалой казак Степан Тимофеевич с передовой лодочки что есть мочи заорал:
– Ослеп ты, ваше сиятельство, что ль? Не казаки вокруг тебя – бабы переодетые! Кроме Филиппа Козмича, все чисто – бабы!
– Какие бабы, Степан Тимофеич? О чем ты шепчешь? – отбивался нехотя Платов.
– А вот какие! Раз не могут казаки в царстве-государстве устроить порядок – стало быть, не казаки они, а бабы! А ну, братва, запевай!
Но братва в стругах отчего-то медлила, петь не хотела.
И тогда выступил вперед и проговорил песню навзрыд пеший ординарец Миронова:
Квасный мавшав Вовошилов, поглядиНа казачьи богатывские повки…– Ворошилов не казак! – крикнул страшным голосом Матвей Иванович Платов.
Круг казачий исчез…
Подхорунжий долгое время Божьей слезой, словами Степан Тимофеича и абсолютно неуместной на Небесах песней был смущен.
Еще больше смутили его строевые движения деревьев.
Не фантазия ли? И в мыслях у него такого – чтобы деревья ходили строем – не бывало!
Да и разговор атамана Платова с командармом Мироновым не слишком понравился. Не про то они должны были говорить! Не дырки в груди проверять, не валить все грехи на троцкизм-ленинизм да на Оксфорд! И конечно, не отворачиваться высокомерно от Степан Тимофеича…
Кроме того, не хотелось подхорунжему больше видеть алую свинью.
И еще пугал его дикий лес – буреломный, нечищеный, – начинавшийся сразу за Небесным Тайницким Садом.
Лес был страшен. В отличие от озера и других достопримечательностей – грозил он немедленной и вечной погибелью…
Испугавшись дикого леса, подхорунжий неосторожно дернулся и опять рухнул вниз.
Сперва ему показалось: он падает, паря как человек-птица. Но закончилось все полным обломом: болью, стоном, кровью…
Да и обнаружил себя Ходынин не на ступенях Беклемишевской башни!
Обнаружил – на заднем сиденье огромной, черной, стремительно и мягко бегущей по улицам Москвы машины.
Подхорунжий с кем-то разговаривал, отвечал на какие-то протокольные вопросы. При этом пребывал в диком смущении: машина-то бронированная…
Но
главное – чувствовал он себя, летя по Москве, не в своей шкуре. Не его это была шкура, не его!..Выскочив из Троицких ворот, головная машина и машины сопровождения летели по Воздвиженке. Где-то с боков опадали сигналы остановленных дэпээсовцами частных авто. Но эти звуки были словно из другой жизни.
Жизнь иная, еще более сладкая, чем в Небесном Тайницком Саду, вдруг целиком захватила подхорунжего! Жизнь человека, облеченного громадной, никому не подконтрольной властью…
Но и эта иная жизнь была вдруг нагло оборвана!
Машина, домчав подхорунжего до Крылатского, на одной из тихих улочек остановилась.
– Вылезай, хмырь! – грубо рявкнул какой-то высокий чин (без формы, но очень властный). – Не накатался иш-шо?..
Глубокая тоска охватила вылезающего из машины Ходынина.
Тоску и уныние подхорунжий презирал и ненавидел.
Потому что чувствовал: именно во время приступов тоски и уныния; именно в то время, когда нутро его пустеет, а душа улетает в лучшие края, именно в это время внутрь к нему, словно бы на постой, словно в охотничью пустую избушку поселяют для забав и отдыха чужую душу – душу страшно высокого, недоступного пониманию человека!
А потом душа эта высокая, душа нелюбимо-любимая, отдохнув внутри подхорунжего и порезвившись вместе с ходынинским телом в рок-кабачке, в «Школе птиц подхорунжего Ходынина» и в других приятных местах, уходила, куда ей надо.
Тело подхорунжего – как избушка на курьих ножках – на какое-то время пустело.
А вскоре возвращалась в эту человечью избушку из незримых стран и отдаленных мест – душа соколятника Ходынина!
И уплывала грусть-тоска, и жизнь начиналась заново!
Из-за всех этих происшествий (конечно, в первую голову из-за бронированной машины, мчавшей со скоростью 220 километров в час, но также из-за рок-избушки) проект
«Тайницкий Сад Небесного Кремля:
план духовный и план физический»
был на время подхорунжим Ходыниным остановлен.
Следовало немедленно заняться «Школой птиц»!
Правда, после Сада Небесного не очень-то и хотелось.
А чего хотелось? Хотелось спуститься в рок-кабачок, тихо взять за рога синюю кельтскую, напоминавшую небесные гусли арфу. Ну а после арфы нежно потрогать за соски, не какую-нибудь Симметрию – потрогать играющую на старинном кельтском инструменте девушку в сером платье с цветами…
22
Сима тоже любовалась на кельтов.
Только что они с Олежкой закончили печатно поносить Ходынина и вложили полное едко-смачных характеристик письмо в конверт.
Теперь Синкопа думал, как правильней надписать конверт и где его опустить.
Олежка думал, а Сима вспоминала примечательные слова из совместного их письма: «Гнилой рок и в особенности петербургские подпольные группы Ходынин пропагандирует как лучшее из лучших. Похваляясь, что предложит слова одного из черных русскоязычных блюзов партии «Любой ценой!» (как будущий гимн партии), он эту политическую организацию, без сомнения, дискредитирует».