Красный рок (сборник)
Шрифт:
А потом подхорунжему стало не до поисков.
В узких прорезях Беклемишевской башни, над бойницами косого боя – машикулями, горел тревожный свет. Рок-музыка не давала покоя. Симметрия каждый день где-нибудь подхорунжего отлавливала, спрашивала глумливо про Тайницкий Небесный Сад, о котором по неосторожности было ей сказано лишнее…
Спрашивала Симметрия, кстати, и про реально существующий, закрытый для обычных посетителей Московского Кремля, Тайницкий сад.
А это уже никуда не годилось.
– В бочку, в бочку бы ее смоленую! И под лед за такие вопросы! –
«Кстати, как там, в смысле льда? Крепок ли? Хорошо бы подсадную ворону – да ранним утром, а лучше ночью – на лед! Вдруг ястребки ее возьмут?» – озаботился уже про себя подхорунжий.
Крепость льда подхорунжему захотелось проверить лично. Он решил, пройдя по набережной в сторону высотки-«Иллюзиона», спуститься в известном ему месте на замерзшую Москву-реку.
Серый сумрак царил на льду…
27
Сильно наискосок от Кремля, ближе к слиянию Москвы-реки и Яузы, в том месте, которое Ходынин когда-то мысленно предназначил для дополнительных ночных тренировок умного канюка и глуповатых ястребов, вдруг обнаружилась какая-то рыбацкая халабуда.
Издали халабуда напоминала островерхий шатер.
Медленно по набережной Ходынин побрел к шатру-халабуде.
Из шатра вдруг выступил человек.
Словно отгоняя от себя предутренний сон, он помотал из стороны в сторону головой, скинул прямо на лед тулуп, остался в белой полотняной рубахе, а поверх нее – в фартухе из рогожи с широким нагрудным карманом. Обут вышедший был в алые сапожки с загнутыми кверху носами…
Дунул и сразу опал сыроватый речной ветер.
Тот, что скинул тулуп, сходил в шатер и выволок оттуда, как санки, за веревочку, неширокий и невысокий деревянный помост. Затем сходил еще раз и вернулся с длинным, узким и скорее всего старинным ножом. Под мышкой человек нес здоровенные щипцы с расплющенным носом и аршинными ручками. Из рогожного фартуха маленькой жуковатой головкой торчали клещи…
Было совсем раннее утро. Наволочь морозного тумана мешала Ходынину смотреть.
Подхорунжий протер глаза и пожалел, что не взял с собой очки ночного видения.
«Опять актеры? – с неожиданной злостью подумал он. – Ну, покажу я им балаганы на льду устраивать!»
Между тем чуть в отдалении от шатра обнаружился на льду и московский любопытствующий люд.
Людей было немного. Впереди несколько боярских детей, обряженных в саженные терлики (то есть в шубы до пят). От них слегка поодаль двое-трое разносчиков с лотками на головах. Еще дальше, крупно шевеля распухшими губами, бубнила молитвы баба-нищенка. И уж совсем в отдалении топталась всякая мелюзга человечья: как в рот воды набравшие церковные служки, беспутные люди, ярыги…
Подхорунжий подступил ближе, вгляделся внимательней: лед ожигал ярыгам ступни, и они без конца переступали ногами, обутыми в легонькие берестяные лапти.
Рядом с шатром темными острыми глыбами застыли стражники с бердышами в длинных теплых кафтанах.
Чуть в отдалении завиднелась на льду
и повозка, с поместительным глубоким кузовом и просторной звериной клеткой, которая была повершена треугольной крышей.Лошадей из повозки загодя выпрягли, на льду их не было.
«Побоялась актерская шатия коней на лед выводить», – стал было уговаривать себя Ходынин, но внутренним словам своим не поверил, кожей ощутив: повозку будут тащить не лошади – люди!
От вновь налетевшего речного ветерка подхорунжий вдруг задрожал и никакими гимнастическими движениями уже согреть себя не смог.
Тем временем легко одетый человек – скорей всего кат, палач, – сходил в шатер по третьему разу и выволок оттуда богато одетого боярина или боярского сына.
Бороду боярский сын имел выразительную, жесткую, торчком, а вот лица его было не разглядеть. Вскоре оказалась, что и одежда на нем хоть и богатая, но рваная, да еще и перепачкана чем-то. И только шапка горлатная, кунья была чистенькой, новой…
Вслед за этими двумя из шатра-халабуды вышел и тоже задрожал от московского холода глашатай: в расстегнутой шубе, без шапки и без бороды, под макитру стриженный.
Глашатай развернул свиток и попытался написанное прочесть.
Зуб на зуб не попадал у него, однако, вот в чем штука! Да и темно было.
Глашатай поманил к себе одного из стражников. Тот подошел, вынул из нагрудного кисета кремень и кресало.
Заискрил трут, полыхнул смоляной факел.
И тогда глашатай стал раздельно выкрикивать слова указа.
От крика он согрелся, дрожать перестал.
– Боярского сына Ваньку Беклемишева! По прозвищу Берсень! – голос глашатая окреп, дрожь прошла окончательно, – кажнить! Для того рвать ему, Ваньке Беклемишеву, язык до половины. А буде скажет еще хоть одно слово поганое, урезать ему и весь язык – из корения! А не угомонится – так спустить того Ваньку Беклемишева по прозвищу Берсень под лед!
– Кажни как следовает! Рви сразу язык из корения! Искореняй заразу! – крикнул кто-то из боярских детей.
Палач перехватил Беклемишева-Берсеня поперек спины, сбил на лед нежную, из горла куницы шапку, как зубодер, ухватил боярского сына за волосы и, ломая казнимому шею, прижал его голову к своей груди, как ту покорную, ко всему готовую бабу.
Раздирая боярский рот большим и указательным пальцами, кат полез за беклемишевским языком.
Тут боярский сын резко присел, и кат голову его на минуту-другую выпустил.
– Ныне в людях правды нет! – сразу же выкрикнул Берсень.
– Искореняй! Рви язык ему до самого корня!
– … А Бог – Бог есть еще! Коль не на Москве – так в других землях русских Бог еще обретается!
Палач поддернул Берсеня вверх и, уже не примериваясь: косо, грубо сдирая кожу, разрывая связки, стал за подбородок левой рукой отжимать ему нижнюю челюсть. Правой рукой кат поволок из фартуха похожую на ижицу железку, раззявил рот боярскому сыну до возможных пределов, вставил ижицу как положено и, перекусывая щипцами нежные человечьи хрящи, с выдохом рванул язык из пасти вон!
Берсень трубно охнул и вторично сел на помост.