Красный свет

Сегодня, когда жизнь можно потерять в одну минуту – она перестает много значить и вместе с тем становится такой важной, если понимаешь ее истинную цену.

На моих глазах убили пять человек, Фридрих. Это были молодые люди, которые хотели и могли жить.

И затем, сегодня я видел несчастных людей, лишенных свободы. Не знаю, какое преступление они совершили, – но уверен, что обращаться так с себе подобными люди не должны, не имеют права. Ведь тем самым мы разрушаем нашу общую гору.

Я рад, что стану штурманом. Уверен, что в этом найдет смысл и мое имя, и моя мечта о философии и знании. Разве философ – не штурман? Разве небо истины не нуждается в том, чтобы проложить в нем путь? Я буду работать и воевать для того, чтобы никогда в мире не было заключенных. Ни одного. Нигде.

Фридрих, ты избран стать «свидетелем». А знаешь ли ты, что слово «мученик» и слово «свидетель» на греческом значат одно и то же?

Царь Фридрих, к тебе обращается с коммунистическим приветом царь Соломон.

Разумеется, это шутка, – ты знаешь, что наша общая мечта – избавить мир от угнетения и царской власти».

Это письмо по адресу доставлено не было – его передали в Особый отдел.

4

– Гнусность, – сказала Фрумкина.

Ей доложили, что Фридрих Холин в запое.

– Не понимаю.

– В редакции отсутствовал, так как был в запое.

Она подняла голову от корректуры, спросила резко:

– Что значит – в запое? Прекратите паясничать.

– Пил водку. Три недели подряд.

– Гнусность.

Придумал про запой Щербатов. По-соседски зашел в квартиру Холиных – он проживал теперь напротив – и сказал:

– На службу тебе явиться надо с удовлетворительным объяснением.

– Что ж мы скажем? – причитала жена. – Фрида, ты скажи, я заболела и ты за мной ухаживал. – Ни слова про уход из дома она не проронила.

– Не могу я врать.

– И не поверит никто, – сказал Щербатов. – Если так начнешь врать, дело в комендатуре окажется через пять минут.

– И что с ним сделают?

– Шлепнут.

– Как это? Как? – Жена закрывала мужа руками от комендатуры.

– Пусть, – говорил Фридрих Холин, – пусть. Я виноват. Я совершил такую подлость.

– Родной мой! Родной, – говорила жена и прижималась к груди Холина. – Не думай о плохом. Ты с нами. Мы вместе. И Пашенька так тебя ждал. Важно, что мы все вместе, родной.

– Из-за меня вы не уехали в эвакуацию.

– Это не важно, это совсем не важно. Наше спасение там, где ты.

– Судьбу не искушай, Фрида, – сказал Щербатов. – Говори, что пил. Это все поймут.

Взял Холина за ворот, рванул, оторвал три пуговицы на рубашке.

– Так и ходи. Руками у ворота придерживай. Вообще, лучше ничего не говори – пришел, сядь в угол и молчи. С бодуна люди не болтают.

– А как я про запой скажу?

– Сами поймут.

С искаженным лицом и в рваной рубахе явился Фридрих Холин в редакцию и сел в угол. Мысль о том, что надо лгать, была отвратительна, но страх наказания пересилил стыд. Холин страшился, что его отдадут под суд как журналиста военного времени (сам придумал такую статью обвинения), и лицо его шло красными пятнами. Рассказывали, что дезертиров расстреливают. А я ведь дезертир, говорил он себе.

– Пил?

– Да.

– На человека не похож. Прежде с тобой такого не было.

– Не было.

И верно, думал Холин, прежде не было. Не предполагал, что так низко упаду.

– От страха, да?

– Не знаю.

– От страха, понятно. Что ж тут объяснять!

Он привалился головой к стене. От страха, конечно от страха, думал Холин, я ведь спрятаться хотел. Красное лицо его дергалось.

– На человека не похож. Скажите там Фрумкиной. Пусть к врачу направит.

– Лечить еще скотину!

– Сорвался человек.

– Ты от жены, что ли, ушел?

– Не знаю.

Он и впрямь не знал. Сначала ушел, потом вернулся, жена приняла. Но я не от жены уходил, я от войны прятался, думал он. И неожиданно понятия эти – мобилизация и семейные обязанности – сопряглись в его мозгу.

Фридрих Холин думал: война началась из-за меня. Я разрушил малое единство – и цепь падений привела к войне.

Разводов в религиозном сознании нет, в католической Италии и православной России разводов нет, и христиане правы: семья – это навсегда. Когда начинаем ломать уклад одной семьи, мы ломаем общий порядок.

Предавая одного человека, предаешь всех людей. Вот потому и война.

Я вернулся, но все уже сломано; мне остается умереть; пусть пошлют на передовую, на ржевское направление.

Что для этого надо сделать? Какие-то заявления, наверное, пишут?

Его вызвали к Фрумкиной.

– Дезертировали? – сказала Фрумкина, прямо глядя вороньими глазами.

– Нет, – сказал Холин и поперхнулся.

– Решили пополнить ряды беспризорников и беженцев? Правительство тратит средства и кадры, чтобы держать под контролем проблему. Но такие, как вы, добавляют хлопот.

– Какую проблему? – Холин ничего не понимал, вел себя как пьяный: он думал об армии, а Фрумкина говорила о ссыльных, репрессированных и переселенных народах. Тогда говорили так: «наказанные народы».

– Вы в газете. Не в богадельне. Вы работаете в газете страны, вступившей в бой с врагом.

– Какие беспризорники? – Мутное лицо Холина еще более покраснело. – У нас во дворе беспризорники не живут. – Как пьяный говорил.

– Вдоль линии фронта – тысячи нетрудоустроенных деклассированных элементов. Попрошайки, беспризорники, бандиты, недобитые кулаки. Как и внутренний враг, как скрытые шпионы – эти бродяги есть резерв врага, они рекрутируются в фашистские полицаи, в легионы СС.

Фрумкина преуменьшила масштабы. Не тысячи, но без малого полтора миллиона лишенных крыши и средств к выживанию брело по холодным дорогам. Их гнали отовсюду, и так шли они, никчемные, по российским дорогам – от спецпоселения до трудового лагеря, от барака к эшелону. Масса евреев хлынула через границу Польши, едва туда вошла Германия, но Россия не приняла их, некуда их было селить, и евреи разбрелись вдоль границ, пробираясь к югу, в ожидании немцев, которые шли по пятам. Белорусы, украинцы, поляки – те, что не приняли немцев и успели скрыться, – бежали со своим скарбом в Россию, а немцы шли по пятам. Берия, нарком НКВД, писал отчаянные приказы о трудоустройстве сотен тысяч беженцев, но трудоустроить их было некуда, и евреи ждали гитлеровцев, которые приспособили их рыть рвы друг для друга. Начиная с 1923 года – с первых массовых переселений корейцев, финнов и поляков, – сотни тысяч отправляли спецсоставами с места на место, согласно концепции принудительного труда. Их гнали в Казахстан и Калмыкию, татар и немцев, армян и курдов, а потом и семьи кулаков, осадников, осужденных и просто несчастных бездомных, которых брали в вагон для комплекта, для выполнения плана. А потом пришли фашисты – и место сразу нашлось для всех.