Красный свет
Шрифт:
Зато столичная жизнь была пестрой. Москва судачила о пирах Ягоды, всесильный начальник ОГПУ танцевал с барышнями в своей роскошной квартире, от взгляда его карих безумных глаз барышни трепетали, их груди вздымались. Человек, сжимавший их в объятиях, мог мановением руки отправить на плаху сотни человек – и отправлял! Но как это оживляло столичные будни! Так ведь и в двадцатые было – но тогда размах был не тот, скромнее люди жили, без такого достатка.
В двадцатые годы все было семейно: чекист Агранов запросто хаживал в гости к Брикам, играл на бильярде с великим поэтом, и дружбой с ним гордились литераторы. А то, что Агранов чекист – не мешало нисколько, напротив. Журналисты и художники чокались запотевшими рюмками с оперработниками, а опера, отмякнув в богемной атмосфере, похлопывали журналистов по плечу, трепали художников по щеке, щипали поэтических муз за ляжки. И то сказать, интеллигенции у нас в стране привычно искать покровительства – вот в девяностые, в ельцинские времена, художники и поэты пошли в челядь к банкирам и финансистам, лебезили на корпоративных вечеринках,
Рассказывают, что чекист Блюмкин этим был знаменит: достанет пачку расстрельных ордеров – а в них уже и подпись Дзержинского стоит, и печать имеется. Былина рассказывает, что нетрезвый Блюмкин расписывал фамилиями проскрипционные листы, и салонная публика оторопела, но голос возвысить не решались; один поэт Мандельштам, набравшись храбрости, выхватил из рук чекиста расстрельные ордера и порвал – а чекист Блюмкин выхватил маузер и пригрозил поэту. Они были даже внешне похожи: двое еврейских лопоухих юношей; и вот один из них гонялся за другим по барской квартире с маузером в руке – а Мандельштам прыгал через стулья, путался в скатертях, убегал и прятался за спинами интеллигентных гостей. Опрокинули вазу с крюшоном, фрукты по ковру разлетелись, и они бегали, давя ломтики ананасов, скользя на апельсиновых дольках. Посуды, рассказывают, перебили в доме несчитано. Но ведь весело! И наутро – так былина повествует – явился Мандельштам к самому Дзержинскому, принял его князь госбезопасности в своей светлой гриднице. Феликс Эдмундович, как поется в сказаниях, поблагодарил поэта, а своего гридня лютого, злобного, чекиста Блюмкина пообещал казнить. Справедливость революционная, ничего не попишешь. И назавтра пришел Мандельштам в тот же богатый дом, рассказать умственным барышням о своем подвиге. Нашлась управа на палача! Входит в гостиную, а там за столом чекист Блюмкин сидит – шампанское пьет фужерами. Чекист увидел поэта: вот ты где, волчья сыть! И снова помчались они по квартире, спотыкаясь о хозяйские стулья, точно фрекен Бок за Карлсоном. Так вот и жили.
Умственные барышни описывали утехи в доме Томского, председателя профсоюзов: московских девушек поражало, что «человек с лицом кочегара» приказывал охране доставить ящики с розовым шампанским.
– Вот ведь, вообразите: они же чекисты, все в кожанках и с маузерами, а как миленькие несут нам шампанское! И розовое, розовое, «Моет и Шандон», мой любимый сорт! Ах, этот Томский, ах, кочегар, ах, душка!
Точь-в-точь так же, спустя семьдесят лет, будут либеральные барышни отплясывать на Ривьере в гостиных Березовского и Дерипаски, так же будут прогрессивные журналисты хлебать шампанское на приемах у Абрамовича – и потом пересказывать тем, кого не включили в число прихлебателей, всю необыкновенную роскошь застолья. Ах, какая разница, что Березовского подозревают в кражах и убийствах, – пусть говорят завистники и сплетники! Ах, мы знаем не хуже вас, что Абрамович сколотил свои денежки не вполне кристальным путем, – и не приставайте к нам с этими уголовными подробностями! Что было, то быльем поросло. Но где же вы найдете такой хлебосольный дом, тем более на Лазурном берегу? И где же вы обретете то дивное чувство свободы, которое посещает гостей богатой виллы на мысе Антиб? Вот там, неподалеку, творил Пабло Пикассо, а в той стороне писал свои волшебные картинки Шагал – и кстати, наш хозяин (у него тонкий вкус и острый глаз, у нашего хозяина!) собрал лучшую в мире коллекцию Шагала. Что с того, что по мерзлым болотам Вяземской области скитаются побирушки – последние жители вымерших деревень? Знать, судьба такая у этой области, и нечего тут разводить демагогию. А наш удел – вечный праздник, мы бесстрашно глядим в будущее.
А вот в души бражников 30-х годов порой вползал страх – шампанское-то розовое, и икра стерляжья, зато власть красная, большевистская: вдруг сверкнет глаз хозяина, хлопнет дверь в коридоре, промелькнет тень охранника – и страшно становится. Те, кого звал за стол председатель Совнаркома Алексей Рыков, рассказывали, как пьяный хозяин велел расстрелять пятерых – прямо посреди застолья.
– Представляете, не выходя из-за стола, зовет секретаря, требует телефонную трубку и говорит: всех пятерых немедленно расстрелять!
– Неужели? Вот так прямо? Сразу пятерых?
– Вообразите себе!
– Но как же можно! Посреди обеда!
– Так ведь он право имеет! Ему – раз плюнуть! У него там знаете какая армия под дверью дежурит – ахнешь!
– А эти пятеро – они кто?
– Ах, ну какая же разница… Оппозиция, вероятно, или иностранные шпионы…
– Ну, если оппозиция…
И поползло по столице потное словечко «оппозиция», а что оно значит – неведомо. Кому – оппозиция? Кто – оппозиция? Рыков ли Сталину? Зиновьев ли Троцкому? Бухарин ли Каменеву? И в чем оппозиция-то? Спорят они, что ли? О судьбах народа, не иначе. Каганович, сын забойщика скота, лавировавший между фракциями и заключавший временные союзы то с Бухариным против Троцкого, то с Рыковым против Бухарина, – вносил дополнительную неразбериху: дружил со всеми и предавал всех подряд. И за голову хватались в недоумении: позвольте, давайте по порядку – кто против кого? Но никакого порядка не было, и все многочисленные госбезопасности были востребованы. Спецслужбы грызлись, интриговали, писали друг на друга
кляузы – но так и положено полицейским. И лишь некоторые нижние чины – Щербатов в их числе – недоумевали: а что же именно мы защищаем, товарищи?Валерий Базаров объяснял своему младшему товарищу:
– Ты пойми, Андрей, у нас в руках самое грозное оружие. Не маузер, не наган – обыкновенная перьевая ручка с чернильницей. Обмакнул в чернила, бумажку взял – и написал, что думаешь про человека. А из маузера всякий выстрелить может.
– Сначала нужно выследить врага.
– Если рассуждать как ты, мы всегда будем вторыми, остается ждать, пока шпионы навредят – а потом их можно арестовывать. Нет, Андрей, так дело не пойдет. Нужно, чтобы шпион не успел навредить. Интуиция требуется и риск.
– А если ошибка?
– Вот я и говорю: интуиция нужна. У меня, например, ошибок не бывает.
Интуиция бурлила в советском обществе: три строчки – и человека нет. Однако в бульканье интуиции существовала тенденция – пузыри на поверхности складывались в определенные фигуры. Вот, например, история одной интуиции. Глава Одесского отделения ОГПУ Яковлев написал донос на своего отца, да сам и арестовал собственного отца. Отец был участником черной сотни до революции – интуиция подсказала, что пора его сдать. Отца своего Яковлев приказал расстрелять прямо во дворе отделения ОГПУ и присутствовал при казни – а спустя некоторое время и самого чекиста Яковлева расстреляли. Донос на него был прост: обвинили в избыточном кровопийстве и головокружении от успехов. Дескать, интуиция подсказывает, что слишком много граждан постреляли, руководствуясь интуицией. Закрутилась карусель интуиций, столкнулось много правд. Сын и внук расстрелянных чекистов Яковлевых стал впоследствии главным редактором либеральной газеты эпохи горбачевской гласности «Московские новости» – и писал разоблачительные статьи против Советской власти, тоже своего рода доносы. Он, правда, нигде не рассказал, какое отношение его собственная семья имеет к произволу, – он обличал социализм в целом: пошто собственность отдали народу, ироды безответственные? Издание наделало шуму и собрало вокруг себя людей мыслящих. Сын смелого журналиста (то есть внук и правнук тех казненных) – сам успешный журналист и основатель коммерческих изданий – выходил на антисталинские демонстрации с плакатом «Я знаю правду». Какую именно из правд он имел в виду, журналист не указывал; а только набрал он миллионных кредитов от доверчивых миллиардеров – и драпанул с миллионами на Майорку. И это типическая биография. Финальный всплеск интуиции в семье чекистов – соответствовал духу нового времени. Однако в описываемое нами время, задолго до прихода финансового капитализма и распада СССР, еще миллионов не крали – и чекисты удовольствие находили в ином.
Сотрудник органов Андрей Щербатов следил за распрями в богатых домах, в кланах государственной безопасности. Неожиданно – точно пленку в кинотеатре промотали быстрей – расстрелы и аресты зачастили, а потом все улеглось: путь страны вдруг спрямился. Сперва Ягоду разоблачили, расстреляли – и присные Ягоды исчезли вместе с ним. Николай Ежов стал главным среди гридней государевых; потом – Троцкого выслали из страны, и Зиновьева с Каменевым расстреляли (говорили, сам Ежов и стрелял), и уже Бухарин в своем коварстве признался, и шпионов-маршалов разоблачили, и Рыкова взяли и судили, и Пятакова арестовали, да и самого Ежова потом схватили – оказывается, и он был шпионом – стремительно развивалась история. Интуиция выполнила свою задачу – и улетучилась.
Вдруг в одночасье государственная безопасность сделалась монолитным институтом – и никакого более феодализма. Княжеские дворы опустели, князей и бояр выволакивали из хором серого дома на набережной, грузили в автомобили, бесчувственных, как мороженую рыбу.
Прежде выбор у молодого курсанта был велик: хочешь – к Рыкову в охрану иди, хочешь – от Зиновьева жди приказов, хочешь – к Агранову подайся. И праздник, вечное застолье, гуляют чекисты в обнимку с подозреваемыми. Но вдруг все закончилось: так гости покидают вечеринку – сначала уходят семейные пары, потом молодые кавалеры увлекают прочь податливых дам, потом отправляются по домам бражники, и вот наконец самый последний пьяница вылезает из-под стола и ковыляет к выходу. Кончился праздник, пора спать.
Сначала Ежов подчищал за Ягодой, потом Берия исправлял перекосы Ежова – и однажды Андрей Щербатов увидел, как ведут по коридору майора Базарова; вели под руки, чтобы Базаров не упал, а лицо у майора ОДОНа было синее, и изо рта Валерия Базарова струйкой текла кровь.
Щербатов поинтересовался на следующий день судьбой Дивизии особого назначения – дивизия верных оказалась расформирована, а Павел Кобелев расстрелян. Когда? Почему? Да уж полгода как предателя Кобелева шлепнули – всех предателей из ОДОНа разоблачили. Вот вам и привилегированная дивизия – выходит, недолговечны привилегии; вот вам и «ежовые рукавицы» – получается, рукавицы эти были замараны.
Он слышал, что Ежов оказался морально нечистоплотным человеком, ходили слухи, в его квартире при обыске обнаружили всякие пакости: деньги, реквизированные у врагов народа, резиновый половой член для каких-то развратных утех и сплющенные пули, которыми были убиты Зиновьев и Каменев. Пули эти выпустил сам Ежов, так рассказывали былины, а потом хранил их у себя в сундуке, гордясь тем, что довелось ему прикончить важных революционеров, ленинских соратников.
Ежов был человеком роста мелкого и виду хлипкого. И будто бы ползал в ногах у Ежова истеричный Апфельбаум, обнимал колени ежовские. А Ежов куражился, возвышался над жертвами. И когда насладился их стенанием, Ежов выстрелил Зиновьеву в голову, а потом застрелил Каменева. А пули приказал извлечь из тел убитых и хранил для истории.