Красный ветер

— Убить!

— Убить!

Альваро Кондоньес обратился к Андресу Медио:

— Мы даем тебе право сказать несколько слов.

Наверное, Андрее Медио еще до конца не осознал, что его ожидает. Или не хотел в это поверить. Всего лишь полчаса назад все было по-другому. Он не сомневался в том, что между басками и арагонцами начнется настоящая заваруха: они, как волки, кинутся друг на друга, и, конечно, первой жертвой окажутся Альваро Кондоньес и Рубио, оба коммуниста, вожаки, именно за них Андресу Медио была обещана награда… Да, в чем-то Андрее Медио просчитался, чего-то не учел… И вот теперь…

— На такую гниду жалко тратить патрон, — услышал он чей-то голос. Завалить его камнями — и делу конец…

Андрее Медио затравленно оглянулся. Одинаковые лица. Ненависть, злоба, презрение… Не лица, а маски… Ни сочувствия, ни сострадания…

И тут он понял: смерть стоит рядом с ним. Совсем рядом. И страх, первобытный, животный страх, от которого леденеет кровь я подкашиваются ноги, вползает в сердце, и хочется выть, кричать о помощи, молить о пощаде, клясться, раскаиваться — все, что угодно, только…

— Мы даем тебе право сказать несколько последних слов, — повторил Альваро Кондоньес.

«Последних? Почему — последних? Что такое — последних!..»

— Камарадас! Я сделал это не один! Я убью Косероса, я задавлю его вот этими руками… У меня двое детей и старуха-мать…

Он упал и на животе, извиваясь, пополз к ногам Руфо Эскобара. Грязные слезы текли по его щекам, он в бессилии бился головой о камни, хрипел:

— Я искуплю свою вину… Вы мне только поверьте. Я не хочу умирать, я боюсь…

Руфо Эскобар сказал:

— Поднимись.

Андрее Медио послушно поднялся, в глазах у него затеплилась надежда. Но тут же он увидел, как темнолиций, с въевшейся в поры угольной пылью, баск наставил на него пистолет. Медио, прикрыв лицо обеими руками, попятился к камню. И пятился до тех пор, пока спиной почувствовал препятствие. Камень был сырой и холодный. Медио вздрогнул и, обессиленный, начал опускаться на колени.

Руфо Эскобар взглянул на баска с пистолетом в руках и кивнул головой. Выстрел прозвучал глухо, ущелье словно поглотило его, и даже горы не откликнулись эхом.

2

А упорнейшие, ожесточеннейшие бои в Каталонии между тем продолжались. И с каждым днем становилось все яснее, что финал близок. По сути дела, это была уже агония, и будущие историки не раз и не два задумаются над тем, каким же чудом республиканской армии так долго удавалось сдерживать натиск фашистов, силы которых теперь уже в десятки раз превосходили силы республиканцев.

Еще раньше Хуан Негрин на одной из сессий совета Лиги Наций объявил, что его правительство приняло решение об эвакуации из Испании всех комбатантов-волонтеров свободы из интернациональных бригад в одностороннем порядке. Фактически оставались лишь единицы интернационалистов из десяти тысяч эвакуированных. Центральное правительство ожидало, что Комитет по невмешательству примет срочные меры к тому, чтобы Франко тоже удалил итальянских и немецких солдат из той части Испании, которую он занимал.

Тщетные надежды!

Председатель Комитета лорд Плимут продолжал балансировать между здравым смыслом и симпатиями западных стран к Франко, Гитлеру и Муссолини. Он не открывал забрала, продолжая играть в объективность (лестно, видимо, было попасть в историю в роли «умиротворителя»), но ни у кого не оставалось сомнения, что и симпатии самого лорда находятся далеко не на стороне Испанской республики.

Гитлер и Муссолини не только не собирались выводить свои интервенционистские войска, они, наоборот, с каждым днем наращивали их мощь, не считаясь ни с протестами Советского Союза, ни с возмущением общественности всех континентов земного шара. В занятые франкистами морские порты все прибывали и прибывали многотоннажные транспорты с пушками, снарядами, пулеметами, войсковыми подразделениями, по воздуху переправлялись сотни бомбардировщиков и истребителей. А силы Республики с каждым днем таяли под непрерывными ударами интервентов, и пополнять их было не из чего: всякие резервы давно иссякли, это было хорошо известно и командирам, и солдатам.

И все же война продолжалась.

Генерал Гамбара не в силах был понять, почему его обученные и прекрасно экипированные дивизии не могут довершить разгром остатков республиканских войск. Порой он начина и чувствовать, как на него накатывается волна отчаяния, и тогда, приказав адъютантам никого ни по каким вопросам к нему не допускать, уединялся в своей палатке и подолгу размышлял о необыкновенной преданности солдат Республики своему делу, о поразительной их стойкости и готовности к самопожертвованию.

Однажды на его глазах разгорелся воздушный бой, в котором участвовало два республиканских истребителя и пятерка «мессершмиттов». Этот бой захватил генерала не только потому, что сам по себе представлял волнующее зрелище, но и потому, что давал Гамбаре возможность еще и еще раз убедиться в превосходстве боевого и морального духа «красных» над духом летчиков-франкистов. Как ни странно, но это превосходство в известной мере снимало тяжесть с его души за многие неудачи на поле боя, оправдывало Гамбару в своих собственных глазах. Вот, оказывается, в чем суть этих неудач, вот где основная причина того, что его воинство не в состоянии повергнуть в прах противника, — ему не хватает именно тех качеств, которыми обладает противник: убежденности, мужества, презрения к смерти…

Пятерка «мессершмиттов» прочно зажала в кольцо две «моски» и, непрерывно их атакуя, не давала возможности хотя бы на минуту выйти из-под огня. Генерал Гамбара видел, как пулеметные трассы рассекают небо вокруг истребителей с республиканскими знаками на крыльях, и ему казалось, что вот сейчас, вот в это мгновение один из них обязательно вспыхнет, а другой постарается выйти из боя и удрать на свой аэродром…

Но минута проходила за минутой, а бой продолжался, и было видно, что республиканские летчики даже не помышляют о бегстве. Более того, они, все время прикрывая друг друга, порой перехватывали инициативу и сами бросались в атаку — отчаянную, дерзкую. «Мессершмитты» шарахались в стороны, уходили вверх, пикировали, но затем снова, точно ястребы, нацеливались на ту или другую «моску», пытаясь разбить пару, чтобы появилась возможность драться с каждым истребителем в отдельности…

Однако это им не удавалось. Республиканские летчики словно были привязаны друг к другу невидимыми нитями. Стоило одному броситься в атаку, как другой тут же каким-нибудь сложным маневром пристраивался совсем близко и прикрывал его от нападения, потом они менялись ролями, и теперь уже тот, кто прикрывал, шел в атаку, а другой занимал его место.

И вдруг генерал увидел, как один из «мессершмиттов» завалился на крыло, с резким снижением прочертил по небу дугу, оставляющую за собой дымную полосу, и сразу же взорвался, выбросив в разные стороны клочья огня. Наверное, летчики на «мессершмиттах» на какое-то время оторопели. Они непроизвольно разомкнули круг, и генерал Гамбара подумал, что вот теперь-то «моски» и воспользуются случаем, чтобы выйти из боя.

Он ошибся. Бой стал еще ожесточеннее. Там, в небе, люди будто обезумели, порой невозможно было уследить за следующими одна за другой атаками; машины сбивались в клубок, рассыпались в стороны, шли в лоб друг другу, дырявя пулеметными очередями крылья и фюзеляжи, и было невероятно, что они еще держатся и продолжают драться…

Но вот «мессершмитт», оторвавшись от своей группы и набрав высоту, ринулся оттуда на ведущую «моску», поливая ее пулеметной трассой и ведя огонь из пушки. «Моска» вначале вздыбилась, потом клюнула носом и вошла в крутое пикирование. Все круче, круче, она теперь напоминала огромную стрелу, выпущенную из тугого лука с неба на землю. А через несколько секунд послышался взрыв, и генералу Гамбаре показалось, будто он почувствовал, как вздрогнула под его ногами земля.