Краткая история денег

Герой войны ничего не смыслил в советской торговле, зато был наделен здравым смыслом. Он обнаружил, что в так называемой «пересортице» и продукции второго сорта, которой в основном торговал магазин, встречалось тем не менее достаточно много не разворованных почему-то на базе яблок, апельсинов, помидоров и огурцов приличного качества. И вот он посадил просиживавших без особого дела двух молоденьких практикантш из училища на разборку товара. Приличные экземпляры шли в продажу как «первый сорт» (по соответствующей цене), категория «так-сяк» возвращалась во «второй», а гниль выбрасывалась и списывалась.

Не прошло и нескольких недель, как магазин начал выполнять план. Потом по городу поползли слухи о замечательном, удивительном магазине, и люди стали приезжать туда издалека. И даже продавцы почему-то стали меньше грубить.

Ну и что из этого следовало? Большая премия для умницы-директора? Нет, его арестовали и собирались судить и посадить в тюрьму. Потому что он нарушил закон, присвоил себе функции Госплана и Минфина.

Только геройские награды спасли директора от лагеря. Но работать в торговле ему навсегда запретили, и, говорят, вскоре он умер от инфаркта, не перенеся позора. А магазин вернулся в свое прежнее, нормальное состояние – пустых грязных залов и полупустых полок.

И неважно, что директор ничего, ни копейки, не брал себе, что все были счастливы – и покупатели и продавцы – и что государство было в финансовом выигрыше. Все равно он заслуживал жестокого наказания, потому что замахнулся на святое! Он позволил себе в рамках одного, отдельно взятого магазина сделать советский рубль отчасти настоящими деньгами. Даже слегка конвертируемыми – по крайней мере, во фрукты и овощи.

Не знаю, насколько подлинно и точно пересказывали эту историю, но понятно, о чем она говорит: для того чтобы деньги были деньгами, им надо, как минимум, позволить выполнять функцию ценообразования – выравнивать спрос и предложение. И тогда они способны творить чудеса.

Или вот еще пример – несколько иного свойства. Однажды я с коллегами путешествовал по Японии по приглашению одной уважаемой местной газеты. И вот, помимо множества других чудес, решили хозяева показать нам образец народного капитализма и привезли в одно рыболовецкое хозяйство на берегу моря, не очень далеко от Нагасаки. Хозяйство было чем-то вроде кооператива, объединявшего несколько сотен местных рыбацких семейств. Соединение сил позволяло им скидываться, когда это было необходимо, брать сообща кредиты и так далее. Все вообще работало там замечательно и слаженно, как часы. Но особенно меня поразил маленький научно-исследовательский институт (или лаборатория) при этом кооперативе. Несколько трудившихся там инженеров и молодых ученых корпели над способами повышения эффективности труда рыбаков, внедряли всякие мелкие и крупные инновации. Особенно они гордились разработкой одной небольшой группы (три человека, кажется), которая придумала, что делать с рыбными отходами и прежде всего костями. Какой-то они изобрели очень экономичный способ, как перерабатывать эти пропадавшие ранее отходы в замечательные витамины и пищевые добавки, за которые фармацевтические компании были готовы платить приличные деньги. Уже через год все расходы были окуплены, кредиты погашены, и кооператив получил источник регулярных дополнительных доходов. «Какую же премию дали вы таким замечательным изобретателям?» – спросил я. Руководители очень удивились. «Какую еще премию? За что же они у нас зарплату получают!»

А все это происходило в то время, когда в СССР вдруг задумались о важности «материального стимулирования». Когда гремел фильм «Премия» и так далее. И нам это было совсем непонятно: как это так, даже в Совке дали бы пару месячных окладов за такое замечательное дело, а здесь-то, в меркантильном мире капитализма? Что-то концы с концами не сходятся.

Потом я обсуждал эту проблему с японскими экономистами и вот каков примерно был их комментарий. Конечно, особенности национального менталитета играют большую роль. Можно даже предположить, что социализм больше подходит японцам с их педантичностью, дисциплинированностью и терпеливостью, чем русским. Но не в этом дело, потому что никакого социализма в Японии все-таки нет. А вот что есть, так это довольно высокая безработица, при которой иметь постоянный приличный заработок – уже само по себе счастливый жребий, и никакого дополнительного стимулирования не требуется. Мало того, частью общества премии воспринимаются как нечто подобное чаевым, к которым традиционно существует несколько презрительное отношение. (И если вдуматься – действительно, разве чаевые не та же премия по своей сути?)

Далее – сотрудники такого института по условиям своего контракта обязаны находить экономически выгодные инновации, и если они в этом не преуспевают, то – действительно – за что же им зарплату платить и при чем тут премии?

Ну и, наконец, последнее, но очень важное обстоятельство: японцы чрезвычайно, до трепетности, уважают свою валюту – иену. Вера в нее почти абсолютна. А долго ли бы она, эта вера, продержалась, если бы иена была валютой слабой, неконвертируемой, неполноценной по отношению к другим, к тому же доллару – деньгам победителей и оккупантов? И если бы на иену не всё и не всегда можно было купить? Японцы народ стоический, подождали бы, потерпели. Некоторое время. Не очень долго. А потом началось бы, пожалуй, весеннее, осеннее или зимнее «наступление трудящихся» (помните этот любимый советскими пропагандистами термин?). И стали бы тогда японцы требовать себе всяких поблажек и, действительно, премий, например. Но и премии вряд ли бы помогли. С уважением можно относиться только к настоящим деньгам, ведь они мера твоего труда и социального статуса!

Но вернемся к НЭПу. В 1922 году Ленин решил, что особенности русского национального характера тоже требуют существования уважаемой, крепкой валюты. По крайней мере, до тех пор, пока большевики не укрепят свою власть. Ему с трудом удалось уговорить своих товарищей по партии – им было до боли обидно согласиться на восстановление этого уже почти уничтоженного, презренного буржуазного института, этой гнусной сути капитализма, проклятой Марксом (помните: «мать всех извращений, разрушитель всех социальных отношений»).

Я уверен: если бы Ленин товарищей не уговорил, то советской власти очень скоро пришел бы конец. Парадокс: конвертируемая валюта как спаситель коммунистической власти!

Вернуться к названию «рубль» – это было, конечно, уже чересчур. Поэтому долго и мучительно искали замену: предлагали старинную гривну, целковый, еще какие-то нелепые слова, но потом, наконец, остановились на червонце. Тоже вроде бы старорежимное слово – им обозначалась золотая монета номиналом в 10 рублей, придуманная министром финансов, а затем премьером, Сергеем Юльевичем Витте, как переходная мера к конвертируемости. (Так называемый «новый империал»; чеканился также и «полуимпериал» достоинством в пять рублей золотом.) Так или иначе, но само это слово – червонец – ассоциировалось с самой эффективной денежной реформой в истории России.

Тогда, в конце XIX века, Витте жестко привязал рубль к золоту, дал Государственному банку право печатать обеспеченные золотом банкноты (см. главу «Страсти по золоту»).

Червонец, соответственно, и был поначалу золотой монетой, но вскоре, на этот раз в полном соответствии с законом Гришема, был сменен бумажными ассигнациями. Неважно: они воспринимались как полномочные представители золота и пользовались полнейшим доверием и населения внутри страны, и за рубежом. И даже когда позднее тихой сапой вернулся в страну рубль, уже обеспеченный лишь «всем достоянием Союза ССР», он долго еще нес на себе отсвет того, червонного золота, помогавшего вершить круговорот товарного обмена почти до самой войны. И даже в 60-е приходилось слышать мечтательные воспоминания старушек: «Эх, вот до войны была селедка так селедка… а ветчина, а хлеб, а конфеты!..» Как водится, старушки все преувеличивали, конечно, и даже подзабыли, что перед самой войной уже начались кое-где и перебои со снабжением – рубль уже не имел былой силы. Да и денег многим не хватало даже на товары первой необходимости. Один мой знакомый старшего поколения рассказывал, что в его малообеспеченной, интеллигентской семье до войны в Москве все спали без постельного белья – оно было непозволительной роскошью.

Интересно, что Сталин полностью и окончательно свернул НЭП именно в самом начале 30-х годов (отправив нэпманов на этот раз не назад под лавки, а в места более отдаленные). Случайно ли совпадение со временем Великой депрессии? Думаю, что нет.

То есть, без сомнения, ликвидация всякого частного предпринимательства и отказ от конвертируемости национальной валюты наверняка и так входили в планы Сталина (в отличие от Бухарина и «правой оппозиции»). Но разор, учиненный Великой депрессией на Западе и особенно в наиболее близкой из западных стран – Германии, вероятно, ускорил события. Появился дополнительный аргумент в пользу более полного и быстрого отгораживания от внешнего мира.

Справедливости ради надо отметить: на фоне очередей на биржах труда, картин закрывающихся заводов и разорявшихся банков, с рыдающими мелкими вкладчиками у захлопнутых окошек, советская стабильность производила выигрышное впечатление. Недаром многие посещавшие тогда Советский Союз представители левой интеллигенции возвращались назад с восторженными рассказами. (Надо думать, им еще и умело показывали то, что надо, и не показывали того, про что им знать было не обязательно.)

Правда, тогда же, в 30-е, выяснилось, что без побудительной силы нормально функционирующих денег экономика не особенно торопится развиваться. Чем побудить бестолковых человеков трудиться во имя светлого будущего не разгибая спины? Лозунги, вера в «отложенное», будущее счастье отчасти помогали, равно как и западные специалисты, которых во времена спада и Великой депрессии можно было заманить в СССР за небольшие деньги. В условиях кризиса перепроизводства и недопотребления тот же Запад с радостью продавал – и недорого – любое необходимое для индустриализации оборудование (без немецких и английских станков уж точно ничего не вышло бы). Продолжалось и выкачивание ресурсов из деревни.