Крауч-Энд
Шрифт:
Я уехал из города навсегда. Куда я теперь направляюсь… ну, это уже мое дело, верно?
А ниже, по центру, заглавными буквами:
Я еще раз перечитал фразы, горящие на экране, и рассеянно поскреб пальцами живот. У меня было странное ощущение… кожа не то чтобы болела, но как-то мешалась, если так можно сказать. Как только я это осознал, это непонятное раздражающее ощущение проявило себя везде. У меня все зудело: на шее, на бедрах, в паху.
И тут до меня вдруг дошло. Лишай. У меня лэндриевский лишай! А это зудящее раздражение называется «чесотка», и я
— Потому что я никогда не чесался раньше, — сказал я вслух, и все сразу встало на свои места. Понимание пришло неожиданно и проняло меня так, что мне стало дурно. В буквальном смысле. Я медленно подошел к зеркалу на стене, стараясь не расчесывать зудящую кожу. Я уже знал, что увижу себя постаревшим на десять — пятнадцать лет, с седыми тусклыми волосами и лицом, изборожденным морщинами, похожими на глубокие русла давно пересохших рек.
Теперь я знаю, что происходит, когда писателю удается забрать себе жизнь своего героя. Это не кража.
Это, скорее, обмен.
Я стоял перед зеркалом и смотрел на лицо Сэмюэля Д. Лэндри — на свое собственное лицо, постаревшее на пятнадцать лет. Кожа чесалась невыносимо. Он же вроде сказал, что ему стало получше с его лишаем? Если это — «получше», то как он выдержал самый кризис?! Я бы точно сошел с ума.
Я попал домой к Лэндри, понятно — то есть теперь уже к себе домой, — и в ванной, примыкающей к кабинету, я нашел лекарство, которое он принимал от лишая. Первую таблетку я выпил меньше чем через час после того, как пришел в себя на полу перед рабочим столом Лэндри и гудящей машинкой на нем. У меня было странное ощущение, что я проглотил не таблетку, а всю его жизнь.
Всю его жизнь…
Теперь я могу с радостью сообщить, что от лишая я все-таки вылечился. Может быть, он прошел сам по себе, но мне приятнее думать, что это Клайд Амни поборол болезнь силой воли и крепостью духа — ведь старина Клайд вообще никогда не болел, ни разу в жизни. И хотя в этом поизносившемся теле Сэма Лэндри меня постоянно донимает насморк, черта с два я ему сдамся… в конце концов толика позитивной самоуверенности еще никогда никому не вредила, правильно?
Случались у меня и совсем уже неудачные дни. Например, второй день моего пребывания в невероятном тысяча девятьсот девяносто четвертом. Я копался в лэндриеновском холодильнике на предмет чем-нибудь подкрепиться (вечером накануне я изрядно накачался крепким темным пивом из его запасов и подумал, что мне явно не помешает чего-нибудь съесть, чтобы меня не так сильно мутило), и вдруг мне скрутило живот. Боль была адской. Я испугался, что умираю. Потом мне стало хуже, и я понял, что умираю. Я упал на пол, стараясь не закричать. А через пару секунд во мне что-то случилось, и боль сразу прошла.
Я частенько использовал выражение: «Мне насрать». И в тот день я впервые испытал это на практике. Я помылся и поднялся на второй этаж в спальню, заранее зная, что простыни на постели Лэндри будут влажными и холодными.
Первую неделю в мире Лэндри я провел, в основном практикуясь в сортирных науках. В моем мире, понятное дело, никто не ходит в уборную. Или к зубному, уж если на то пошло. Когда я в первый раз посетил дантиста — я нашел его адрес в записной книжке у Лэндри, — я после этого… нет, не хочу вспоминать этот ужас.
Но не все было так плохо. Иногда случались и приятные вещи. Редкие подарки судьбы. Скажем, в этом безумном и суматошном мире, в ошеломительном мире Лэндри, у меня не было необходимости бегать — искать работу; видимо, его книги продавались вполне прилично, и у меня не было ни малейших проблем с обналичкой чеков, которые мне регулярно присылали по почте. Ясно, что наши с ним подписи были неразличимы: одна рука, все ж таки. В общем, я получал денежки по его чекам и не испытывал никаких угрызений совести по этому поводу. Да и с чего бы я стал угрызаться совестью? Эти деньги платили за книги обо мне.
Лэндри только писал романы, а я в них жил. Черт, да мне полагалось кусков пятьдесят как минимум — плюс бесплатный курс уколов от бешенства — только за то, что я подходил к Мевис Вельд на расстояние вытянутой руки.Я опасался, что у меня могут возникнуть проблемы с приятелями и друзьями Лэндри, но такой гениальный сыщик, как я, любимый, мог бы и сразу сообразить, что человек, у которого есть настоящие друзья, вряд ли захочет уйти от них в мир, созданный силой его воображения. У Лэндри было всего два друга: жена и сын. И когда они умерли, у него не осталось вообще никого. Были, конечно, знакомые и соседи… но они не заметили разницы. Только женщина из дома напротив время от времени озадаченно посматривает на меня, а ее маленькая дочурка поднимает крик всякий раз, когда я к ней подхожу, хотя раньше я с ней иногда сидел и мы замечательно ладили (так говорит сама женщина, а чего бы ей врать?). Но это так… пустяки.
Я даже общался с литагентом Лэндри, парнем из Нью-Йорка по фамилии Веррилл. Он все допытывается, когда я начну новую книгу.
Скоро, говорю я ему. Уже скоро.
В основном я сижу дома. У меня нет никакого желания исследовать мир, в который меня выпихнул Лэндри; я и так вижу больше, чем мне бы хотелось, в процессе своих еженедельных походов до банка и продуктового магазина. Эту кошмарную машину под названием телевизор я задвинул в чулан уже через два часа после того, как научился ею пользоваться. Меня вовсе не удивляет, что Лэндри стремился покинуть этот ужасный стонущий мир с его набором болезней, трагедий и бессмысленного насилия — мир, где в окнах ночных клубов танцуют голые женщины, любовь с которыми может тебя убить.
Нет, в основном я сижу дома. Мне есть чем заняться. Я прочел уже все романы Лэндри. Странное ощущение — как будто листаешь альбом с любимыми вырезками и фотографиями. И еще я научился работать с его компьютером. Это не как телевизор. Экран похож, но на компьютере ты сам создаешь картинки — те картинки, которые хочешь увидеть, потому что ты сам их выдумываешь.
Мне это нравится.
Я готовлюсь. Я практикуюсь в писательском мастерстве: подбираю слова и фразы, переставляю их с места на место, как кусочки в разрезной головоломке. Сегодня утром я написал почти то, что надо. Хотите послушать? Вот:
Я поднял глаза и увидел, что в дверях стоит Пеория Смит. Весь поникший и очень несчастный.
— Когда мы в последний раз виделись, мистер Амни, я вам нагрубил. Я пришел извиниться.
С тех пор миновало почти полгода, но Пеория совершенно не изменился. То есть ни капельки.
— Ты все еще носишь эти очки.
— Да. Мне сделали операцию, но она не помогла. — Он вздохнул, потом улыбнулся и пожал плечами. Это был тот Пеория Смит, которого я знал. — Ну и ладно, мистер Амни… быть слепым — это не так уж и плохо.
Не шедевр, ясное дело. Я все-таки сыщик, а не писатель. Хотя… чего только не сделаешь, если прижмет всерьез. Тем более что по сути своей работа писателя и детектива очень похожа — и тот и другой украдкой подглядывают за людьми. Конечно, часами сидеть в засаде — это не то, что стучать по клавишам, но в итоге ты все равно наблюдаешь за частной жизнью других людей, а потом сообщаешь клиенту… или читателю, в данном случае… о том, что ты видел.
Я учусь писать книги по очень простой причине: мне не хочется здесь оставаться. Можете называть это место Лос-Анджелесом девятьсот девяносто четвертого года, я лично его называю кромешным адом. Здесь отвратительная замороженная еда, которую разогревают в пластиковой коробке под названием «микроволновка», спортивные туфли здесь выглядят как ботинки Франкенштейна, музыка здесь больше напоминает вопли вороны, которую заживо варят в скороварке…