Край зовёт
Шрифт:
Толик: Да я уже забыл про эти кубики. Это же какие-то две игрульки с точками всего лишь, чего вы заморачиваетесь?
Но «глас разума», которым пытается вещать Толик, все упорно игнорируют.
Вадя: Ещё я вычитал у одного автора идею о том, что двенадцать – это число жертвы. И жертва эта – главное условие восхождения человека к высшим, божественным силам.
В мыслях у меня тут же снова вырисовывается образ повешенного с пропавшей двенадцатой карты Таро. Как было написано в трактовке? «Перемены, которые могут потребовать жертв». То, что карта пропала, означает, что не будет перемен? Или не будет жертв? Я смотрю на беззаботные сообщения в нашем чате, на
Вадя: А о Мистическом Городе вы слышали? Он окружён высокой стеной, имеет двенадцать ворот и на них – двенадцать Ангелов. И если уж в эту сторону двигаться, то надо ещё вспомнить карты Таро – без этого никак.
Я покрываюсь гусиной кожей. С нетерпением и, в то же время, страхом жду Вадиных выводов насчёт связи нашего числа с Таро. Вадя пишет, что тут всё не так просто. Если начинать нумеровать карты с нуля, то есть первая карта, Шут, будет нулевой, тогда двенадцатая карта – это Повешенный. А если с единицы, тогда под номером двенадцать будет другая карта – Справедливость. О Повешенном Вадя пишет то, что я и сама уже читала: о жертвах ради перемен и прочем. А Справедливость символизирует связь наших поступков с нашей судьбой: то, что мы делаем, создаёт нам будущее. Короче говоря, что сеешь, то и жнёшь, как любит говорить бабуля. Выпавшая человеку Справедливость говорит о том, что ему предстоит принять важное решение и при этом быть очень осторожным и осмотрительным.
Мы начинаем обсуждать одну карту, потом – другую, потом спорим о том, насколько всему этому вообще можно верить. Наша четвёрка делится в этом споре на два лагеря: мы с Толиком – скептики и материалисты, сомневающиеся во всех этих символах и их влиянии на судьбу, Светка с Вадей готовы поверить в то, что всё это «не просто так». Спорим мы не так уж отчаянно – пух и перья не летят по сторонам. Но, если по-честному, то я вообще-то должна занимать нейтральную позицию. Я уже несколько дней далеко не такой убеждённый скептик, которым сейчас зачем-то хочу казаться. О пропавшей карте из колоды я всё ещё молчу. Всё то же чувство не отпускает меня: будто кто-то навсегда запретил моим пальцам писать, а голосу – произносить хоть слово об исчезнувшем Повешенном. Я открываю в галерее изображение карты, чтобы снова рассмотреть и вспомнить детали. Да ведь лицо этого висящего вниз головой человек так похоже на… лицо Алика. Нет, это всё мне мерещится. Я ведь тогда, в больнице, так старалась не запоминать эти измождённые, заострившиеся черты. Поэтому теперь в моей памяти только набросок-черновик, но не точный портрет Алика.
Спор в итоге заходит в тупик. Разговор постепенно сворачивает в другую сторону. И тут Светка неожиданно пишет то, что продолжает эти мои мысли. Я читаю и не верю своим глазам. Почему именно сейчас…?
Света: Ребята, я звонила руководителю, спрашивала про Алика. Он говорит, что к нему уже начали пускать родственников. Буквально на две-три минуты пока что.
Некоторое время никто ничего не отвечает. Это молчание кажется мне каким-то осуждающим почему-то: будто Светка нарушила их общий на троих обет молчания на запретную тему. Я на свой страх и риск его нарушаю тоже.
Я: Значит, мы больше его не сможем навестить?
Света: Ну, насколько я поняла, наша помощь уже не нужна. Поэтому, наверно, нас больше не позовут к нему.
Меня вдруг пронзает чувство вины перед Аликом. Получается, мы его бросаем, потому что кто-от сказал, что в нас он больше не нуждается. А вдруг нуждается? Его-то самого об этом спросили? Это почти предательство. Он наверняка ведь помнит, как Светка его держала за руку. Я уверена, что помнит и слова ребят, примиряющие его с жизнью и отводящие
подальше от смерти. А что ему способны дать непутёвые родственнички? И что если… гиена вернётся, а рядом с ним никого не будет, чтобы её прогнать? Я сама себе не верю, что думаю сейчас об этом как о реальной угрозе! И всё же видение моё было таким реальным.Света: Даже если мы очень захотим прийти к нему, нас не пустят. Нам уже туда нельзя. Теперь к нему пускают только своих.
Да уж. Эти свои хуже чужих. Светка, наверно, пытается сейчас успокоить собственную совесть.
Света: Ребята, а у вас не бывало такого… В общем, помните такое огромное колесо – все же в детстве на нём катались? Когда твоя кабинка поднимается на самый верх, внутри что-то сжимается, а потом – снова расслабляется. Как гармошка. А если ещё и вниз посмотреть – то вообще дух захватывает.
Толик: Ага, колесо я обкатал раз тыщу. Не слезал с него почти.
Вадя: А я всегда боялся высоты. Поэтому к колесу даже не подходил никогда.
Света: Так вот, вы сейчас иногда чувствуете такую же «гармошку» внутри, как тогда, на колесе? После того, как мы выходим из чьей-то палаты. Когда гармошка сжимается – страшно, когда расслабляется – появляется какой-то дикий азарт, и вот тогда кажется, что ты готов на всё, и хочется сделать что-то такое… Как будто это от них, от ребят этих мы чем-то таким особенным заражаемся. А ещё из-за этого чувства хочется приходить в больницу снова и снова.
А у меня сейчас одно желание: заставить Светку замолчать. Ну, то есть перестать писать. Остановиться, в общем. То чувство, о котором она сейчас говорит, – это ведь тот же зов просыпающегося внутри падальщика, только под другим «соусом» поданный и другими словами описанный. Я прекрасно понимаю то, что пытается выразить Светка. И я очень хорошо представляю, как этот падальщик грызёт её изнутри, каждый раз требуя новую пищу, новую жертву. Его сводит с ума запах смерти – и он же его насыщает. В этот самый миг меня осеняет страшная догадка. А не мы ли… те самые гиены? Не запах ли смерти, который ещё не выветрился из Алика, нас привёл к его больничной койке? Или всё-таки желание поддержать его и удержать на краю, чтобы он снова не попытался ринуться вниз? Теперь, когда Светка говорит об этом знакомом мне чувстве, я уже не уверена, как раньше, в том, что нами двигал только благородный порыв. Зато я абсолютно уверена в другом: мне хочется немедленно вырвать Светку из власти падальщика прямо сейчас, хотя бы на короткое время, и ещё – не отдать ему Толика и Вадю. Поэтому надо, чтобы они не успели понять Светкины слова, не успели заразиться от неё способностью перерождаться в падальщика. Да и от меня – тоже. Поэтому тут же пишу впопыхах первое, что приходит в голову.
Я: А давайте все вместе сходим на аттракционы, покатаемся на колесе?
Все сразу дружно соглашаются. И только сейчас до меня доходит суть того, что я им сейчас предложила. Да что же я такое творю! Как будто не я это написала сейчас. Я ведь высоты жуть как боюсь с детства. На физ-ре так ни разу и не залезла на канат. Ну, и ладно. Всё равно хотела их куда-то позвать. Вот и подхватила как-то бессознательно, на автопилоте идею, которую Светка мне подкинула, сама того не подозревая. Может, я наконец-то расправлюсь со своей застарелой фобией. А Светка поймёт, что колесо – это просто колесо, и никакой внутренней гармошки нет и быть не могло. И никак эта гармошка с больничными посещениями не связана. Тогда падальщик её отпустит. Ну, или сдохнет внутри неё. Я перестану то и дело видеть гиену и думать, что она – воплощение того, что живёт внутри нас. А до ребят эта болячка вообще не доберётся. И разум со здравым смыслом победят. Да здравствует наука, материализм и трезвый взгляд на жизнь. Ура.
Конец ознакомительного фрагмента.