Кремль. У
Шрифт:
— События обозримы кануном отправки, — торопливо хлебая губами воздух, сказал мне Черпанов. — Канун отправки! — повторил он с несвойственной ему торжественностью. — Хотите помыться? Я уступаю ванную. Дорога длинна, Егор Егорыч, а вам придется везти эшелон в 2386 человек.
— Две тысячи триста восемьдесят шесть человек! — повторил я в крайнем изумлении.
— Пустите краны! Доски долой.
Он затащил меня к себе. Я помог ему разжечь колонку и теперь, когда теплая вода наполняла ванну, а он уже гулял без верхних штанов, он все еще не успел высказаться.
— Мойтесь. Я вымоюсь попозже. Две тысячи триста восемьдесят шесть.
Он втащил меня за рукав обратно — и положил одну доску на ванну. Мы уселись. Из-под низа шел приятный пар.
— Вымыться? Успею. Раньше я объясню вам, Егор Егорыч, откуда получилось 2386. Почтенненькая цифра, а? Не считая пролетарского ядра, Егор Егорыч.
— Следовательно…
— Следовательно,
— Откуда?
— Списочек имею. Посетил, невзначай будто, учреждения, в коих они служат. Мгновенно запугались детки — и списочки сами мне забросили. Очень, — у них имеются основания, — боятся расшнуровки. Общественной. Тереша Трошин соберет 210. Абрам Насель, букинист, 150, но если нажать, то, я думаю, и 300 выжмем. Родственников у него — неисчерпаемо. Ларвин, кооператор, 536 и, наконец, Жаворонков, по предварительным сведениям, — я лично с ним не говорил, — 620. Итого — 2386. Мазурского я отбросил из-за его туманного мышления, дядя же, Савелий Львович, сами изволили вы наблюдать, личность бесцветная и пустая, его мобилизовать невозможно — возьмем его сторожем, что ли. Итак, если отсеются, как дрянь, не поддающиеся расплавке и переливке триста восемьдесят шесть личностей, то и тогда у нас останется две тысячи вполне пригодной рабсилы, то есть треть того, что на первых порах для пуска потребуется Шадринскому комбинату. 2000! Егор Егорыч, соскакивайте с коня, приехали! Хотел бы увидать другого, такого же ловкого уполномоченного. Месяцы некоторый ездит, а привезет какой-нибудь десяток.
Он, для удобства, постелил еще доску. Я напомнил ему о ванне. Он пренебрежительно махнул рукой.
— А отводки? Отростки? Едва две тысячи проработают месяц, они поймут — и потянут других. Осаждать будет наш комбинат рабсила, Егор Егорыч.
— Вы хотели, Леон Ионыч, насчет пролетарского ядра…
— Умышленно оттягивал, Егор Егорыч. На комплектование, здесь уже кое-что предпринято, и объяснение с вами. Сейчас же пришло тому время. Посетил я один авиагигант. Собственно, из-за него я сейчас и в ванну полезу. Посетил я его по таким соображениям. Если помните, то на гвоздильном выдал я бригадиру Жмарину свой адрес. Теперь представьте, хотя это и маловероятно, что Жмарин вздумает посетить нас. Стихи, предположим, написал. Для консультации. Приятно мне? Приятно лишь в том случае, если их разубедит высший авторитет, чем мой. С их точки зрения, таковым авторитетом явятся не лица административного персонала, даже не инженеры, а пропоют перед ними свои же братья-рабочие, но с более высиженным уровнем — «гигантическим», по выражению Жмарина. Но где мне достать «гигантических» рабочих? Сами знаете, Егор Егорыч, попасть на крупнейшее предприятие, посмотреть возможно, имея или имя, или знакомство. Того и другого у меня в Москве нет, — оставлено на Урале, — да если б и было, я, в силу известных вам причин, лишен возможности применить таковые. Оно лучше и не применять, сами понимаете, утащить с «гиганта» сотню квалифицированной силы — это все равно, что получить тысячу неучей — естественно, за мной усиленно наблюдали б. Мерил, я переставлял возможности — и вспомнил я разговор с одним рабочим в поезде — по дороге в Москву. Рассказывал он об авиационном заводе, где выделывают моторы. Чрезвычайно восхищался он высокой техникой. Требуется, например, точность до сотой миллиметра при точке коленчатых валов для моторов, а имеются там такие спецы-рабочие, которые за много лет работы не испортили ни одного коленчатого, а он стоит три тысячи рублей, валюткой-с! Описывал он, как испытуются моторы, — в общем, мотору в жизни уделяется больше внимания, чем, скажем, профессору, которого пускают на кафедру. Проговорился он также, что местком и партком помещаются в устье завода, возле ворот, и без особого разрешения возможно в местком проникнуть. Записал я, на всякий случай, адресишко, дескать, — слесарь, некоторым образом рвач, платите вы прилично, зайду, побеседую. Он и свою фамилию приложил, но я его решил, ввиду его малой общительности и чисто технической беседы, отставить. Завод — на окраине. Тащился я туда, трамваем, часа два. Вижу: каменный двухэтажный дом, рядом — ворота, а там корпуса — корпусищи, предположить невозможно, какого объема. Вход в двухэтажный. Вестибюль. Наверх — лестница, заводоохранник с винтовкой, пропуск в заводоуправление, а налево — коридорчик, обычный, как у всех свежих заводов, из нового тесу, скамеечки. Проносится мимо секретарь парткома, на котором все виснут. Обыкновенная картина. Сажусь я на скамеечку и разматываю лесу. Цель моей удочки заключалась в том, что я прутиком…
Он показал мне ивовый прутик. Я повертел его в руках, понюхал и, из почтенья, зубом попробовал.
«… Прутиком подле своих ног
начал проводить черту за чертой. Проводил я так невидимые эти черты часа полтора-два, пока не подсел ко мне нужный субъект. А расчет мой был таков: в дистанции толпы, полощащейся вкруг меня, найдется же расторопный и хлопотливый, который заинтересуется: какой ступенью ума вызвано поведение проводящего по полу черты. А заинтересовавшись, опять-таки в силу суетливости и расторопности, пожелает он оснастить жестче свою заинтересованность, Подсел. Из себя смуглый и такого низвергающего беспокойства, что выносить трудно.— Что ж, производите здесь, — спрашивает, — бесцельные движения? Этак и руки оскудеют. Прободение отверстия в кабинет какого-либо товарища желаете?
— Нет, — отвечаю, — я изобретатель.
— Схему какого-либо мотора?
— Да нет, — говорю, — не схему мотора, а оспариваю новые крылья.
Нужно разъяснить, что моторщики презирают «мебельщиков» — заводы, сбирающие самолеты, — и он с понятным мне презрением отзывается:
— Что же вы не понимаете разницы между моторным и сборным?
— Да нет, — говорю (все в целях втянуть его в разговор), — я полагал, у вас скомбинировано. Утомился, присел отдохнуть.
Беспокойщики — людям всегда сочувствуют:
— Минуточку, — говорит, — обождите. Моя фамилия Некрасов. Миша Некрасов. Я имею способность закатываться. Так если закачусь, вы меня покличьте. Меня здесь каждый укажет.
Но «закатиться» он не закатился, а точно через минуточку появился под руку с другим, разительной с ним разницы: сосредоточенным, цеженным-перецеженным через науки, отрекаться которому от благ — сплошное удовольствие, его, видите ли, Супчиком прозвали за то, что он от вдумчивости постоянно теряет ложку в супе.
— Вот он, Супчик, — говорит мне Миша Некрасов, — прежде чем в моторы перейти, невероятно углублялся крыльями. Он вас очистит от бюрократической волокиты, товарищ. Смягчи тон, Супчик, для начала, запугаешь.
Но Черпанова и запугать трудно, и понял я, что Супчик — опять-таки в силу своей специализации, сущность которой заключалась сейчас в том, чтоб мотор такой-то перевести из лабораторного в серийное — массовое — производство, настолько углубился в свой мотор, что его можно было б увидать у него в зрачках, — Супчик вряд ли способен меня расспрашивать и пришел сюда или из уважения к Мише Некрасову, или рассеять умственное погружение и утомление. Утомление сгибало его плечи, штемпелевало лицо, а умственное погружение подпирало его, не позволяя превратиться в окалину. Но все-таки легкое опасение стригло меня: вдруг задаст он какие-нибудь каверзные вопросы? С другой стороны, ужасно мне хотелось притупить таким антиподом бригадиров Жмарина и Савченко. Поэтому, отменив остановку, кинулся дальше:
— Вот, — говорю, — мы изобретатели вроде двух кулаков с сеном, свидетелем суда над которыми мне пришлось быть.
Где Супчику сбросить свои мысли, хоть и хочется ему отдохнуть? А Миша Некрасов сразу заинтересовался возможностью мотнуться в сторону:
— Любопытно узнать, что это за случай с сеном?
— А случай, отвечаю, действительно любопытный. Жили у нас на Урале, возле Щадринска, два кулака, и владели они лугом, пополам, для покосов; лугом, обвитым очень однообразным кругом ветел. Ну-с, начали они в прошлом году косить, и накосили они по стогу сена. Один из них, пожаднее, решил спереть у своего соседа стог, ночью, а днем, следующим, перевезти свой. Прекрасно. Ночью, чтобы не узнали, заехал он с противоположной, — считая от его стога, — стороны луга и упер соседское сено. А утречком, вежливейше и легально, запрягает свою он лошадь и начинает сгребать свой стог и вдруг на него — милиция. В чем дело? Сосед его орет: а в том, что гребешь мое сено. Что ж оказалось? Ночью-то он заехать — заехал, как и предполагал, с противоположной стороны и сметал стог, но не тот, к которому подъехал, а противоположный, то есть свой же, а утром приехал и вместо своего стал наметывать стог соседа.
— Но все-таки не понимаю, — смеется Миша Некрасов, — какое же отношение ошибка кулака имеет к самолетному изобретательству?
— А такое, говорю, что мы зачастую обворовываем свои знания и то, что кажется нам изобретательством, в сущности, есть воплощение читанного. Вот я сижу и грущу, и не хочется мне идти на другой завод: вдруг я свой стог-то тащу? Хотя кулаком я никогда и не был, а все дело в том, что, как изобретатель, я жажду оттаивания через ласку и подпорку других.
Миша Некрасов укоротил нейтралитет Супчика:
— Спрыгни с мотора, Супчик! Дай товарищу изобретателю остановиться на время в ласке и внимании.
Супчик встал: мотор всасывал его глубже и глубже до неописуемого расслабления:
— Я сейчас занят, ребята.
Но Мишу Некрасова не так-то легко смотать со шпульки:
— Обожди. Отдохни, выпрягись.
— Я отдохнул, Миша. Мне пора, ждут.
— Вот ведь какой особенный. Не сейчас же его обрызгивать консультационной водой, а на дому.
— Я и дома занят.
— Обожди. Горло споласкивать надо человеку? Надо. Вот и закатим подворье… в складчину.