Кремль. У

Агафья высказала мнение, что лучше бы кандидатам покинуть временно собрание, и, когда кандидаты ушли, она заявила, что с грустью и прискорбием, но она обязана высказаться против кандидатуры Гурия. Гурий упрямо, во вред церкви, брезгует епископством в Кремле, страшась принять мученический венец. Такое же смирение и медлительность он может выявить и при организационной работе среди двух обществ, а мы должны напрячь все свои силы и напечатать Библию возможно скорей. Враг идет на нас, сектанты внимают нам и нашей работе! Горкомхоз усиленно настаивает на усиленном ремонте собора, и, узнав о том, что община печатает Библию, он свои требования усилит… И. П. Лопта молчал. И он осуждал сына.

Секретарем и делегатом в Губернию для отчета и связи избрали Е. М. Чаева.

VI

Гурий после собрания поджидал Агафью на крыльце. Она провожала старух до ворот. Возвращаясь, она сказала:

— Ну, братец, хай меня, хай!

— Зачем мне тебя хаять, Агафья, но клятвенно скажи мне: мужа ли ты ищешь в Еваресте или епископа?

— Божью волю я ищу в нем, братец.

— Ты и богу и мне обещала, Агафья, остаться девой. Посмотри, как хороша девственность, она спасает человека от порока, от зла, она ведет его по истинному пути, никуда не сворачивая. Святой жених вечно пребывает с тобой, он кладет тебе руку на плечо, когда ты усомнишься, он мудр и благостен!..

— Будем помогать, Гурий, свершать богу то, что он хочет.

— Нам предстоит видеть много страданий и испытаний, Агафья, — мне не быть тебе ни другом, ни наставником, и Еварест Чаев не принят моим сердцем и «Тем, который есть в нем». Смерти и горечи будут лежать на нашем пути, я предлагаю тебе, Агафья, кто из нас больше отнимет и украдет у смерти жертв. Возьмешь такое домоганье?

— Возьму, Гурий. Не христианский ты мне спор предлагаешь, кажись, но ты ученый, тебе видней.

— Но в сердце нашем Христос, он разрешит всякие споры и поможет нашим похищениям от смерти ее жала!

— Смерть и причины ее неразборчивы для нас, Гурий, так же, как и для рыб невод: смотрят — ноги каменные, туша конопляная, голова деревянная, а ловит.

Агафья стояла, решительная и нежная. Гурий поклонился ей изумленно. Ворота распахнулись. В дом вошло несколько человек, очень просто и грубо одетых. Гурий узнал их, это были «калейники», единственные сектанты, которым община согласилась продать библии и о которых, по непонятным причинам, не упоминалось на общем собрании. Их громадные сапоги обильно смазаны дегтем, приготовлены к далеким зимним походам, их бороды выцвели от солнца и головы всегда наклонены. Сермяжный Тибет!..

— Напрасно ты бежишь митры, Гурий.

— Дальше узнаем, Агафьюшка, спаси тебя бог.

Стемнело. Домника Григорьевна вынесла на крыльцо лампу. В горах видно было зарево. С Ужги донесся плеск весел лодки, и четыре голоса, то повышаясь, то понижаясь, прокричали: «Па-аром!..» Все прислушались, и И. П. Лопта сказал грустно:

— Наши певчие из собора…

Глава пятая

о том, как пробовали мотоцикл; как Захар Лямин решил привести в действие свою думу; как Вавилов посетил пленум горсовета Мануфактур; как мучился Гурий, ища смирения, и как Вавилов пришел к Императорским прудам

I

В клубе Мануфактур стрелковый инструктор обучал комсомольцев. Все утро пыхали выстрелы. Клуб находился в запущенном парке, изобиловавшем искусственными прудами, похожими на заигранные карты, были они некогда четырехугольны с замысловатыми гротами, островками, подстриженными деревьями по берегам, и, по преданию, начало им положил император Петр, и назывались они долго Императорскими, теперь они настолько заросли и запущены, что даже не имеют названия, словно лужи. В парке появились овраги, того и гляди, явятся болота. Вавилов помог выгрузить рояль, распаковал его; после стрельбы ребята обещали прийти смотреть мотоциклет. Вавилову не терпелось, он направился на стрельбище. Ребята любовались дымом, покрывавшим вершину Туговой горы. Ребята заметно дичились Вавилова, — они говорили с ним неумело покровительственно. Долго придется Вавилову искать их дружбы!.. Он записался в очередь на стрельбу, вернулся в клуб, велел сторожу раскрыть все окна. Клуб стоял на дамбе, Вавилов выглянул в окно, — саженях в четырех внизу плескалась о плесень дамбы Ужга, кустарник рос среди кирпичей. И клуб был тоже запущен, в углах осел, трещины; зимой, говорят, нестерпимый холод, и посещение, судя по отчетам, «падает до минимума». Требовать же постройки нового клуба сейчас, когда набирают третью смену и когда особенно обострился жилищный вопрос, безумие… Вавилов избегал даже думать об этом.

Вавилов вспомнил о присланном мотоциклете и о том, что ему, Вавилову, до зимних холодов надо явить предельную силу для того, чтобы привлечь рабочих в клуб. Он оторвал от папки своей кусок картона, написал «проба»; сторож помог ему выкатить мотоцикл на дорожку; Вавилов вскочил, раздался оглушительный треск по парку; поднялись тысячи ворон, — мотоцикл он направил к стрельбищу; сторож бежал позади с жестянкой: Вавилов забыл налить бензин. Сторож упал, поскользнулся — лето оканчивалось обильными и теплыми росами, — жестянка опрокинулась, сторож поднялся, пугаясь, он вылил весь бензин себе на колени. Винтовки и хохот окружили Вавилова. Сторожа послали в правление за бензином; теперь надо было полдня искать зав технической частью, затем директора или пома — для резолюции. Вавилов сразу засторонился от комсомольцев, переписал свою очередь на стрельбу, — пошел к пруду, самому запущенному, подле которого был глубокий овраг, пруд этот, угол которого украшала береза, похожая на вилку, он мысленно отметил цифрой четыре. Подле березы имелась крошечная лужайка с песком, и несло густой и теплой прелью из оврага. Вавилов положил под голову кепку, и, как всегда, когда огорчение скучало в нем, он мгновенно заснул. Ему часто снился один и тот же военный сон… Теперь этот сон прерывало тонкое мяуканье котенка, он даже видел — котенок голубой и лезет к нему под бок, и талия у него, у Вавилова, столь тонка, что котенок легко проползает под него. Трава шелестела, комсомольцы шли к нему, — сторож, должно быть, вернулся. Он слышал все и не мог проснуться. Тревожило его и то, что ребята разговаривают испуганно. Руку его скрючила холодная боль. Он с трудом открыл глаза. На руке и на плече лежала свинцовая лента. Лента быстро из свинцовой превратилась в серую. Он вспрыгнул. И когда он уже стоял на ногах и упавшую змею бил прикладом комсомолец, — по нему загалопировал страх. Он натуженно сказал: «Вот, ребята, какие у нас черви водятся», и сам он и другие поняли, что смелость не вышла. Комсомолец, убивший змею прикладом, передал ему винтовку и сказал: «Твоя очередь», и сторож подошел, осторожно держа банку с бензином. Вавилов закинул винтовку на плечо, взял у комсомольца патроны, которые тот испуганно вставлял в винтовку, когда увидел змею, и так же испуганно вынул, когда ударил первый раз прикладом.

II

Вавилов сел. Комсомолец, передавший ему винтовку, извиняющимся голосом сказал: «Оружие-то мешает», и он, как и все, вдруг посмотрел в горы: оттуда пахнуло дымом, военный задор овладел Вавиловым. Он поправил винтовку и спросил: «Ребята, что горит на Туговой горе?» «Лес», — ответил один. «Торф», — сказал другой. И потому, что Вавилов сидел на мотоцикле, с винтовкой за плечами, они отвечали быстро. «Узнаем точно», — сказал; Вавилов, пуская машину. И когда мотоцикл уже выскочил на шоссе и какой-то мужик натягивал вожжи брыкавшейся лошади и солома накренилась у него с воза, — Вавилов вспомнил, что сегодня на стрельбище обещал привести свою племянницу мастер Ложечников, тот, который был долго судьей, и тот, с которым Вавилов сильно желал побеседовать и перед которым Вавилов-то и желал покрасоваться ездой на мотоцикле, так как говорили, что Ложечников большой любитель новостей и чудес, да и сам-то он видный чудесник. Мысль о Ложечникове проскользнула, сожаление исчезло, — Вавилов собирал и вспоминал обрывки тех разговоров, которые помогли бы найти ему дорогу на Тугову гору к слободе Ловецкой, а оттуда к пожару.

Он вспомнил: дорога поворачивает мимо каменной дачки господ Тарре и мимо кирпичного столба. Он увидал дачку, кирпичный столб, он повернул. Проселочная дорога пересекала осиновый лес. Машина ныряла в овраги, строчила по гатям, недавно насыпанным, — возили сено и хлеб с полей. Он пронесся по мосту через речку Ужгу, — мотоцикл пересчитывал уже ели. Вавилов прибавил скорости. Еловый лес белел мхами. Верхушки елей перешибал дым пожарища. Начала изобиловать сосна, руль отблеснул желтыми стволами. Заяц ошалело воткнулся в поляну, напуганный дымом, треском мотоцикла, дорогой, которая стала уже прятаться в дыму. Вавилов миновал зайца, поляну, ветки, — они ему почудились, — с искрами хрустели под ним. Он плутал. Но он мчался, трепеща страстью движения, и был уверен, что смерть только сможет остановить его. Мотоцикл жадничал, рвался, — лес наполнился низким и коричневым дымом, среди дыма стройно шли сосны, шепеляво шелестя: «Ждали-пожидали». Вавилову некогда ими любоваться, он исполняет приказ. Он прибавил еще скорости, стрелка прыгнула… Мотоцикл перестриг гнилой ствол и потрясся в песчаную яму, застрял. Вавилов выкатил его.

Он сбился с дороги. Вавилов заелозил среди стволов. Он выскочил на поляну. Среди поляны лежал валун, натуженно украшал его осьмиконечный крест, выведенный масляной краской. Вавилов подумал о кладбище, он пошел по поляне. Маленькая речка окаймляла поляну, он нашел тропку, кирпичную ограду кладбища, белую церковь. Он выехал на большое плато, покрытое дымом. Камыши струились белесо, в деревне суетились мужики, бабы рыли канаву. Горели торфяные болота подле слободы Лонецкой! Высоко над дымом испуганно искали его конца утки, — полет их был ждущий. Вавилов быстро нашел обратную дорогу. Ветер нес ему в спину дым и треск, винтовка беспокоила его. Вавилов снял ее и привязал к раме. Кончался еловый лес. Вавилов увидел избушки, которые раньше он не заметил, он вспомнил, что здесь живут угольщики и кузнецы, обслуживающие шоссе, там, где все дороги с возвышенности Рог-Навалог вливаются в шоссе. Несколько здоровенных мужиков стояло на крышах избушек; увидев Вавилова, они замахали руками, указывая ему дорогу в том месте, где ельник соединялся с осинником.

Вавилов остановил мотоцикл. «Бей, бей!» — опять закричали мужики. Поперек дороги стоял, мотая головой, длинный и поджарый волк. Вавилов пригляделся. Морда у волка была окровавлена, шерсть опалена, он, должно быть, бежал из самого сердца пожара. Вавилов свистнул, волк поднял голову, весь верх головы был залеплен грязью и кровью, — волк ослеп. Вавилову стало его жалко. Он завел машину. Услышав рев, который напоминал ему пожар, волк, мотая головой и припрыгивая, понесся по дороге. Угольщики заулюлюкали, завопили, — лихо ж мотоцикл скакал за волком! Долго бежали следом угольщики. Волк боялся свернуть в осинник. Он выскочил на шоссе. Он лапами спрашивал путь. Он скучил свой слух. Волк бежал от звука, преследовавшего его. Едва звук пожара и треск падающих деревьев слышался влево, волк брал вправо, — однажды он свернул даже с твердой и каменистой дороги, но попал в канаву и вернулся обратно. Боль в глазах научила его прямому бегству. Дорога наполнилась запахами людей, устремлялась вниз, — волку казалось, что внизу его ждут гладкие луга и мягкие камыши. Он встревожился только когда ув'eдал близость жилья.