Кремль. У
Шрифт:
Волк натянулся. Волк хотел миновать жилье. Вавилов, держась одной рукой за руль, начал отвязывать винтовку. Править ему было трудно, и к тому же узлы веревок стянуты были слишком туго. Вавилов вдруг вспомнил, что он не на стрельбище, бетонный барьер не окружает его; если стрелять, то надо было стрелять в лесу. Слева, по шоссе от Кремля, послышался стук автомобиля, — именно оттуда, куда намеревался свернуть волк. Возвращалась комиссия, любовавшаяся древностями. Вавилов убавил ход; волка все это, видимо, встревожило, и он, безобразно приседая, падая, кувыркаясь в пыли, ворвался в поселок. В автомобиле махали, автомобиль несся волку наперерез, послышалась из автомобиля револьверная стрельба. Улица поселка опустела. Волк несся к Рабочему клубу. Когда Вавилов подъехал к новым тесовым воротам клуба, украшенным пышными лозунгами, неподалеку от них валялся убитый волк, и тов[арищ] Старосило, с револьвером в руке, глядел на волка. Товарищ Старосило выехал проводить комиссию, он был удовлетворен своим подвигом. Все кричали, что волк бешеный, один из членов ревизии или комиссии возмущался тем, что при стрельбе ухитрился кто-то прострелить две шины. «Четверо думающих» стояли возле клуба. Видны были розовые кулаки Колесникова. Хвалили стойкую бодрость товарища Старосило, а с Вавиловым даже и не поздоровались.
— Ты сам, Гурий, отложил митру, ты бежишь митры, так и от нас пора ждать благословения тебе… кнутом, хотя бы, — сказала Агафья. — Довольно мы тебе абажурили, Гурий, изучили мы тебя… Гурий дома, возможно, сомневается в несокрушимом православии!
Гурий осторожно отломил веточку яблони, и тогда Агафья сломала ветвь больше, толще, сломала быстро и свободно, как хозяйка. Гурий увидел сквозь обезлиствовавшие ветви яблонь удивительно нежное, — таких не бывает, — лицо Агафьи. Родители его смотрели на Агафью подобострастно. Вся ссора произошла оттого, что Гурий узнал, как плотовщики, предводительствуемые П. Ходиевым и его взбалмошной женой, с иконой и пением псалмов ходили тушить торфяной пожар в слободе Ловецкой и что послала их туда Агафья. Пожар потух раньше их прибытия, но почва для пропаганды истинной веры подготовлена в слободе Ловецкой, и тем начата вспышка ревности к православию в окрестностях Кремля. Агафья хотела начать проповедь среди Мануфактур, Гурий же считал необходимым укреплять православие в Кремле, печатать Библию и вести проповедь среди плотовщиков. Агафья ответила ему виденным своим сном: отрок явился к ней и сказал, что через пять лет ждут войны, Русь и православие должны думать о войне, сопротивляться войне, мешать войне!.. Гурий усумнился истинности ее сна. Она его стала упрекать отказом от митры, о келейниках почему-то заговорила. Отец не защищал его! Отец любовался урожаем яблок, садом. Гурию тяжело спорить, он поднялся на Кремлевскую стену, шел, время от времени срывая травинки, росшие среди бойниц. Он проходил над двориками кремлян; мимо тишины, мимо развевающихся платьев. Палевая Алексеевская церковь выросла перед ним лапотком, колокольня — шильцем, ограда — дратвою! Он увидел Алексеевскую площадь, товарищ Старосило деревянно шагал по ней, Хлобыстай-Нетокаевский догонял его с каким-то пакетом, — а подле бойницы, прикрывшись листом выцветшего картона, сидел на кукорках бледный, трепещущий, бывший секретарь Р. П. о-ва, курносый Захар Лямин, сожитель Препедигны, той, которая получала пенсию за убитого в бою с бандитами мужа и на пенсию которой он питался. Захар Лямин высовывал из-за листа картона дуло ружья. З. Лямин целился. Гурий ускорил шаги, схватил его за руку. Выстрелило.
По уходе Гурия Агафья подозвала к себе его родителей и сказала:
— Приятель у Гурия есть, вместе учились, священник Преображенский, он пишет в письме Гурию: «Я дома столько же, однако клобук преклоняется к моим рукам». Стыдно нам читать такое!.. Раз он хочет светской жизни, советую я вам его женить, да и невеста есть ему, пусть он не мешает церкви своими сомнениями.
— Кто же невеста, Агафьюшка? — спросила Домника Григорьевна.
— Даша Селестенникова.
И. П. Лопта поспешно согласился с Агафьей, и поспешность эта испугала Домнику Григорьевну, так как задумчивость его в последние дни соседствовала с изуверством.
Тов [арищ] Старосило был глуховат на одно ухо. Как всегда, он расставлял посты и прислушивался к империалистам, наступающим из-за Ужги. Выстрел, раздавшийся с Кремлевской стены, казалось, прозвучал ему во вчерашнем дне. Он не слышал, как упал Хлобыстай-Нетокаевский, человек, который не мог больше выносить равнодушия людей к его мучениям, людей, не разъяснивших ему жизни: человек, который не вынес равнодушия Агафьи и который, после долгих мучений, с ненавистью наблюдал, как печатали Библию и как чвакали революционные валики машин, накатывая краску на церковные слова, решил организовать при типографии кружок безбожников. Воззвание, написанное им собственноручно и вывешенное подле неумелой и засиженной мухами стенгазеты, — вызвало и изумление и хохот. Он написал заявление о выходе из Р. П. о-ва, он написал проект борьбы с церковщиной среди кремлевцев, и с этим-то проектом догонял тов[арища] Старосило. Он спешил, так как в форточку его конторы блаженный Афанас-Царевич уже кинул ему падаль, ворону, и кто-то из темноты типографии крикнул ему в это время: «Заискивай, прокуренный ворон!» Пуля ему попала в грудь, он корчился на Алексеевской площади, строгая пальцами булыжники. Никто не вышел попрощаться с ним, так как все думали, что тов[арищ] Старосило, по обычаю своему, в обеденный перерыв стреляет ворон. Захар Лямин визжал, прикрывая лицо картоном:
— Отец Гурий, отец Гурий, два с половиной года обдумывал я отмщение за своего сына, два с половиной года сбирался в губернию или в центр за смертью для Старосило, а он сюда приехал! Два с половиной года перед обдумыванием делал я ружье, так как за мной следили и УУР и другие соответствующие учреждения, два с половиной года до выделки ружья искал я порох и пули и — мимо, господи, боже мой, мимо!..
Лямин бросил ружье, откинул картон и побежал по стене. Седые волосенки торчали у него над ушами, карманы у пиджачишка вздутые, выпал грязный платок… Да, не уберег ты, Гурий, человека от смерти, не поймал, — своей рукой навел ты на плечо Хлобыстая-Нетокаевского пулю, своей рукой ты закрыл его прокуренный рот. Гурий поднял ружье, спустился со стены. Хлобыстай-Нетокаевский умирал. Он с трудом вглядывался в наклоненное над ним лицо Гурия. Хлобыстаю-Нетокаевскому подумалось, что уже началась галлюцинация и что лик Христа с купола собора Петра Митрополита смотрит на него. Хлобыстай-Нетокаевский так, чтобы не заметил Христос, собрал крови в ладонь; соединяя остаток сил, влил ее в рот и, набрав полный рот крови, харкнул в небо. Кровь брызнула, и Гурий еле разобрал слова:
— Я плюю на тебя, Христос!..
Гурий отшатнулся, бросил рядом с трупом самодельное ружье и убежал. Долго затем рассуждали в Кремле о странном самоубийстве
Хлобыстая-Нетокаевского, и тов[арищ] Старосило любил повторять: «Я слышал далекий отзвук выстрела, но полагал, что и у нас наконец, как и в Мануфактурах, открыли военно-спортивный кружок. Пора бы!..»За полночь возвращался Гурий из типографии после правки корректуры. Ему подумалось, что было б лучше, если б З. Лямин убил бы тов[арища] Старосило. Поставили б тов[арищу Старосило в большую заслугу его смерть от пули кулака, честь его была б исправлена, пьянство его забыли бы, труп его привезли бы, возможно, в центр и похоронили с большими почестями, и многие друзья, которые теперь по занятости не отвечают на его письма, поплакали бы и поговорили высокопарно. Он шел аркадой Гостиного Двора. Громыхающие шаги послышались за ним. Он натужился, чтобы не обернуться. Его обогнало несколько человек. Была луна. Он узнал келейников. Тяжесть размышлений, жевавшая его весь день, покинула его. Он понял, что приближается испытание и что слова Агафьи о митре, ее угрозы, не напрасны. Он остановился. Он сказал громко: «Бог со мной, и я не покину его, — что ж вы конфузитесь?» Келейники к нему приблизились. Самый маленький из них, в фуражке без козырька, схватил его за плечо, тряхнул. Гурий упал. Боль обволокла его. Он застонал. Ему заткнули рот грязной тряпкой. Его притискивали к деревянному тротуару. Завизжал прут. Запах досок, гнилой травы захрустел у него по лицу. Сапоги келейников стояли неподвижно и пахли дегтем. Сначала он вертничал, но стоило лишь ему сказать мысленно: «Во имя твое, господи!» — ему стало легче переносить боль. Он повторял эти слова при каждом ударе изъедающей боли. «Сорок отботали…» — сказал спокойный голос. Шаги удалились. Гурий лежал, все еще повторяя: «Во имя твое, господи!» Он поднял голову, увидел белую аркаду, ему стало мучительно стыдно. Вдоль аркады шел милиционер, переворачивая лавочные замки вверх и отверстием так, чтобы они приходились к стене: от воров. Милиционер сказал: «Вставайте, гражданин! — И, увидев лицо Гурия, остановил улыбку, которая была с ним всегда, когда он видел пьяных, милиционер построжал. — Плакать направляйтесь домой, здесь подозрительно».
В актере Ксанфии Лампадовиче Старкове имелось много суетливости и скрытности. Он часто забегал к Вавилову, смотрел на него пристально, выжидая чего-то, и всегда неожиданно высоким голосом любил начать поиски с рассказа о себе. И в этот раз началось по-обычному:
— Событиями с Неизвестным Солдатом все еще не заинтересовались?
— Когда они войдут в вашу программу преподавания в драмкружке, я заинтересуюсь, Ксанфий Лампадович.
— А лично меня слабость человеческая влекет, я для слабых берегу эту историю, верную гарантию приобрести бессмертие, слабые, прослушав мою историю, защищат меня от его высокопревосходительства! Пьер-Жозеф Дону не найдет меня! Выслушайте, пожалуйста, Вавилов!
— Ступайте к Гусю, Старков, там любят истории.
— Был. И даже Гусь презрел мой рассказ, но у Гуся на это есть свои причины, судите сами, Вавилов. Участвовал я в бою под Верденом, а вам известно, каков происходил бой? На километр фронта немцы выкатили по тридцать батарей. По сто машин лупило с одного километра, многоуважаемый! И падает подле меня тяжелый снаряд, Вавилов, и я, будучи робкого сердца, я так испугался, что хотя и не умер, но душа моя поспешила покинуть тело и быстро вознеслась на небо, и бог ее похвалил за такую поспешность, ибо она первой прилетела к нему с подробным докладом о сражении под Верденом, потому что остальные души умерших, любопытствуя знать конец сражения, все еще носились над землей. И бог сказал мне: «Спасибо тебе, Ксанфий Лампадович, за услугу, и вот выбирай лучшее: богатство, счастье, возможность вечных наслаждений, радость, страдания, музыку, слезы, успехи движения и вообще все, что хочешь». Что ж, вы думаете, я выбрал? Я выбрал сказки, товарищ Вавилов! Но не рассчитал, не рассчитал я, старый болван, что страна наша находится в строительстве социализма и ей не до моих сказок, ибо она сама пребывает в сказке… Так-с, возвращаюсь я к телу своему, а у него ворон, традиционная птица сражений, сорвал мясо со щек — видите, шрам!.. Мне стыдно стало занимать такое рваное тело, кому приятно, когда станут думать о вас, сифилитик, но Неизвестный Солдат…
— А сейчас вы зачем ко мне пришли, Старков?
— Вижу и одобряю ваши занятия, но мне, наполненному сказками, трудно понимать смысл сказки, нахальничающей вокруг меня. Имею я два пропуска на пленум нового Горсовета Мануфактур. Ткачихи, ткачихи преимущественно, и на заседании жилищной секции ткачиха Зинаида Колесникова намерена выступить по жилищному вопросу. Мне Пицкус это сообщил, Пицкус с длинными ушами, а Пицкус — ее муж… Изъявите сегодня пойти со мной, товарищ Вавилов, прошу вас.
— Изъявляю, — сказал Вавилов.
Очевидно, ткачихи пришли на заседание пленума Горсовета сразу с фабрики. Пыльного солнца хватало лишь на лица, платья их тонули в серой мгле. От маленьких окон старинного здания, что ли, в лицах их виделась текучая геометричность. Если они вставали говорить, они горбились ромбами; если они, всегда старавшиеся осилить свист станков, говорили, — голоса их возвышались высоко, как уходящая прямая! Многие из них курили. В коридорах, когда Вавилов подходил к залу заседания, шел разговор о жилищах. Актер К. Л. Старков, заглядывая в лицо Вавилова, трещал о слабостях своих, встреченному архитектору А. Е. Колпинскому он попытался намекнуть на желаемый с ним разговор, — архитектор, как всегда в общественных местах, шел, наполненный восхищением. Он горячо пожал руку Вавилову, открыл ему дверь в залу, умиление не оставляло его лица, он, указывая Вавилову на ткачих, добавил: «Железнеет масса, железнеет и намагничивается и притягивает интеллигенцию». Ткачихи наклонились, наступила тишина, — кто-то глубоко затянулся табаком, дымок жалобной спиралью полез к потолку, все обернулись на дым, куривший растерянно попытался даже поймать его, рука его треугольником нырнула в пыльное солнце… Сердца играли! Ткачихи требовали! С трибуны говорила Зинаида:
— Телеге, товарищи, летом хорошо, саням, товарищи, зимой, а коню все равно возить, — нам нечего радоваться лету и нечего говорить, что зима пройдет, мы — кони, товарищи, но за коней думает хозяин, а мы должны думать за себя. Итак: мы получаем ежегодно на жилищное строительство пятьсот тысяч рублей, и в текущем году мы смогли выстроить пять домов по пятьдесят квартир, всего, значит, двести пятьдесят квартир (Зинаида начертила в воздухе цифру 250) — из них двести квартир по две комнаты и пятьдесят по три. Мы разместим двести пятьдесят или от силы триста семей, а в третью смену Мануфактурами сейчас принято новых две с четвертью тысячи рабочих, и многие из них прислали сюда своих представителей. Для того, чтобы ликвидировать жилищную нужду, мы должны, по приблизительным расчетам, истратить единовременно восемь миллионов рублей и для поддержки квартирной нормы тратить ежегодно по триста тысяч рублей… Я предлагаю следующее…