Кремль

– А это что? – ткнул белым пальцем дьяк Бородатый в другой пучок взятых у ворожеи трав.

– А этот цвет петров крест прозывается… – продолжала Апалитиха, довольная, что говорит с такими высокими людьми. – Этот цвет кому кажется, а кому и нет. Растет он по буграм, по горам, на новых местах. Цвет у него желт, а отцветет, будут стручки, а в них семя. Лист, что гороховый, крестом. Корень его долог, а на самом конце подобен просвире, а то кресту. Трава сия премудрая, кормильцы. Ежели набредешь на нее нечаянно, то верхушку заломи, а ее очерти и оставь, а потом, в уреченное время, на Иванов день или на Петров день, вырой. Ежели не заломишь ее, она перейдет на другое место, на полверсты, а старое место покинет…

– А это? – еще более недоверчиво продолжал Бородатый.

– А это трава лев, растет невелика, а видом как лев кажется, – расточала свою премудрость Апалитиха. – В день ее не увидишь, а сияет она по ночам. На ей два цвета, кормилец: один желт, а другой, как свеча, горит. Около ее поблизу никакой травы не бывает, а которая и есть, и та приложилась к ней…

Все это было доложено великому государю. Он решением не замедлил:

– Всех утопить…

Великая княгиня, окруженная перепуганными близкими боярынями и сенными девушками, из окна своего высокого терема видела, как повели старух на лед Москвы-реки, к проруби портомойной, как началась у проруби возня и как вернулись оттуда пристава одни, без баб. Грекиня – она поняла, что на ее глазах это было сделано неспроста, – злобно затаилась, выжидая своего времени: она была из тех, которые побежденными себя не считают никогда…

А Москва шумела веселой, ядреной зимой. Под Рождество в налитых морозом и занесенных снегом улочках колядки слышны были, а в канун Васильева вечера [32] молодежь пела песни старые:

Ай, во боре, боре

Стояла там сосна

Зелена-кудрява,

Ой, авсень… Ой, авсень…

Ехали бояре,

Сосну срубили,

Дощечки пилили,

Мосточек мостили,

Сукном устилали,

Гвоздьми убивали.

Ой, авсень… Ой, авсень…

Кому ж, кому ехать

32

С 13 на 14 января по н. ст.

По тому мосточку?

Ехать там авсеню…

Ой, авсень… Ой, авсень!..

На Крещение на Москве-реке было, как полагается, водокрестие на Ердани, а потом начались гулянья народные, торги, бега конские, бои кулачные и другие игрища. А по Москве свадьбы шумные зашумели и под окнами народ подолгу мерз, глядя, как светло веселятся москвичи, и слушая песня старинные:

Идет кузнец из кузницы – слава…

Несет кузнец три молота – слава…

Кузнец, кузнец, ты скуй мне венец – слава…

Ты скуй мне венец и золот, и нов,

Из остаточков золот перстень,

Из обрезочков булавочку.

Мне в том венце венчатися,

Мне тем перстнем обручатися,

Мне тою булавочкой убрусь притыкати – слава!..

И вдруг из палат государевых страшный раскат грома. Главным крамольникам, дерзнувшим в дела государские вмешаться, объявили именем великого государя смертный приговор, а немного сгодя бирючи, подняв на подоге шапку, пошли по всей Москве, по торгам и подторжьям, возвещая всем, что четвертого числа месяца февраля [33] в Успенском соборе состоится торжественное венчание на царство внука великого государя великого князя Дмитрия Иоанновича.

33

1498 г.

– Это которого же? – любопытно спросил мужиквладимирец, торговавший с воза клюквой мороженой. – А-а, от Ивана, что ногами помер?.. Так, так!.. Н-но, Богова, пошевеливайся!.. – тронул он свою задремавшую было кобылку и снова звонко запел: – По клюкву, п-по клюкву, п-по владимирску клюкву!..

В назначенный день в блистающем свежей стенописью соборе митрополитом было совершено торжественное богослужение, а после него великий князь Дмитрий – это был белокурый паренек лет пятнадцати с круглым лицом и лукавыми глазками – был венчан через возложение на него великим государем шапки Мономаха и барм на царство. Среди золотных кафтанов и высоких горлатных шапок произошло легкое движение: победа была за боярами. Практических последствий победа эта иметь для них не могла: великое княжение Дмитрий получил не через них, а прямо от своего венценосного деда, но и то уже было хорошо, что ненавистной грекине насолили и от дел ее оттерли. На полатях стояла Елена. Она уже начала немного увядать, но все еще, рослая, сильная, с красивой гордой головой, она была прекрасна. Она понимала, что шаг этот сделан в угоду ей, но решила этого не замечать. Они почти никогда уже не говорили один с другим и держались как на все готовые враги. Иногда в тиши ночей она немножко раскаивалась, что в своих требованиях пошла слишком уж далеко, но гордость не позволяла ей сказать этого вслух. Она видела, как стареет Иван, как рушатся ее мечтания теремные, но теперь седой волос в пышной косе огорчал ее больше, чем эти крушения: сказка жизни скоро кончится и для нее!..

И в нужную минуту огромный дьякон, с буйной гривой на голове, понатужился и грянул:

– Многая лета!..

Фрязи осторожно поглядывали один на другого смеющимися глазами: им вспоминалась пирушка у Солари, когда, органный игрец бывший, Иван так ловко передразнивал русских дьяконов…

И победно возликовал хор митрополичий:

– Многая лета, многая лета, многая лета…

Многолетие отгремело, и митрополит сладко обратился к великому государю:

– Божией милостью радуйся и здравствуй, православный царь Иван, великий князь всея Руси, самодержец, и с внуком своим, великим князем Дмитрием Ивановичем всея Руси, на многая лета… И ты, господин, сын мой, князь великий Дмитрий Иванович всея Руси, радуйся с государем твоим дедом, великим князем Иваном Васильевичем всея Руси, на многая лета…

И когда бояре принесли свои поздравления и великому государю, и наследнику его, Дмитрий, в шапке Мономаха и бармах, вышел из собора. В дверях его трижды осыпали золотыми и серебряными монетами, и пышно-золотое шествие обошло все соборы. Торжественно гудели колокола кремлевские, радостно ликовали толпы москвитян, – и Софья в своих покоях все это слышала. Черные дерзкие глаза ее горели, крепко сжимались в бешеные кулаки руки, но ни на минуту не сдавалась ее душа.

– Ну, погодите!.. – шептала она трясущимися губами. – Придет и мой день…

XL. Никешка Ших

Над новенькой, с иголочки, после пожара Москвой пела всеми колоколами вешние, победные песни солнечная Троица, день, когда земля-матушка празднует именины свои. Сады цвели. Луговины были затканы золотыми одуванчиками и лютиками. Маленькие мельнички, рассевшиеся по цветущим берегам Неглинки и Аузы, шумели веселым шумом: вода была в этом году «сочная» [34] . По садам молодежь на качелях качалась, в горелки веселые играла и в задорную лапту. Но играть в свинку – для этого, как известно, нужно делать в земле ямки – старухи строго-настрого запрещали: нельзя в этот день тревожить солнечную, всю в цветах именинницу. На окраинах паслись необозримые табуны коней, пригнанных на продажу недавними повелителями Москвы, татарами…

34

Сбывавшая медленно и ровно. На Волге выражение это сохранилось до сей поры.

Кремль весело достраивался: те, кто задумал его и кто начал, уже смотрели в могилу, но на их место становились новые, молодые рати работные. Клали уже последнее звено, вдоль Неглинки, между угловой Собакиной стрельницей и Куретными воротами. Алевиз по повелению великого государя уже делал промеры и вычисления для того, чтобы обвести весь Кремль глубоким рвом, напустить в него воды и таким образом сделать твердыню московскую островом, совершенно врагу недоступным…

Внутри Кремля, как всегда, безобразили челядинцы боярские, ожидавшие с конями своих господ. У Фроловских ворот толпились отцы духовные в ожидании места и хлеба, от безделья всячески дурили и дрались на кулачки. От великого государя были назначены особые пристава смотреть за попами, но и пристава с батьками поделать ничего не могли. Неподалеку от ворот притулилась митрополичья тиунская изба, ведавшая их, поповскими, делами – оттого-то и терлись тут они целые дни. Некоторые продавали из-под полы произведения своего или чужого пера: Фроловский крестец исстари был местом, где можно было купить и продать всякую книгу, лубочную картинку и даже фряжские листы – картины иноземные. Больше всего шло, конечно, божественное, но часто со всякими «домыслами», то есть отсебятиной, «а простолюдины, не ведая истинного Писания, приемлют себе за истину и в том согрешают, паче же вырастает из того на Святую Церковь противление». Продавались тут и светские произведения, часто смехотворные, а иногда и кощунственные: москвитяне исстари были великими зубоскалами и охальниками. Особенным успехом пользовалось у них «Хождение попа Саввы большой славы»:

Аще живет он за рекою,

А в церкву ни ногою,

Люди встающе молятся,

А он по приказам волочится,

Ищет, с кем бы потягаться…

Хождение Саввы кончается тем, что он попадает в митрополичью хлебню на цепь: так в те времена смиряли провинившихся попов…

Много смеху вызывала и «Служба кабаку», сложенная в подражание церковной службе большим, видимо, знатоком ее. Заглавие этого произведения было таково: «Месяца Китовраса в нелепный день иже в неподобных кабака шального, нареченного в иноческом чину Курехи и иже с ним страдавших». И весело зачиналось: «На малой вечерне поблаговестим в малые чарки, так позвоним в вполведришна ковшика: спаси борже [35] наготою с пропою люди своя…»

35

Борзо, скоро.