Крепость Магнитная

— Всех денег не заберешь!

— Зачем все? Валенки покупал надо. А еще — шапку, и я — король! Шнейдер Крезо!.. Понимаешь?

— Тепло уже.

— Знаю, цыган шуба продавал. А я — нет, другой зима будет! Как это говорится: душа в тепле, будешь здоров, проживешь сто годов.

Антонио был все такой же — разбитной, неугомонный. Он и минуты не мог без веселого разговора, без острого словца. Платон дивился его оптимизму. Считал его родившимся в рубашке. Хотя хорошо знал: судьба этого человека на редкость была тяжелой. Лишним оказался он в своей Италии. В поисках счастья исходил почти всю Европу, но так и не нашел его. Поздней дождливой осенью прибился он к финско-советокой границе, решив перейти ее. Финские пограничники не заметили, русские — задержали. Шел 1930 год, и трудно было поверить, что это был не шпион. У задержанного итальянский паспорт, на все вопросы — один ответ: хочу работать! Впрочем, он сказал и еще кое-что. Вернее, не сказал, а выкрикнул:

— Коминтерн! Тольятти!..

Пришлось связаться с Коминтерном, с его видным деятелем — Пальмиро Тольятти.

Так молодой итальянский коммунист Антонио Ригони оказался на Магнитострое.

3

Оглядев недостроенное крыло электростанции, Платон заметил маячивших на лесах хлопцев, помахал им бескозыркой. Занятые делом, хлопцы не отозвались, будто не заметили его. Шагнул к бетономешалке, у которой топтался старичок в фуфайке: «Не Баянбаев ли там, на лесах?»

Старик поправил треух:

— Баян бай, говоришь? Чтой-то не слыхивал.

— А может, кто из бригады Котыги?

— И-и, вспомнила баба деверя, что хороший был! — усмехнулся старик. — Котыга твой, Федот Лукич, давно ушедши… И его бригады нету. Вахтером ноне робит, потому, как говорит, контузия. Будто с крыши упал… А по-моему — сачкует. Сказывали, отстоит смену и опять — в «Шанхай»: землянки строить. Заказов — отбою нет. Люди последнее отдают, скорей бы поселиться. Хитер он, Котыга!.. На главной проходной — можешь повидаться.

— Виделись.

Платон понял: не так просто разыскать старых знакомых. Поразъехались кто куда: на другие стройки, в армию, на учебу. Такова жизнь. И все же не уходил, называл и называл фамилии. Старик пожимал плечами:

— Вон кака стройка, може где и робят. А то и сбегли, всяко быват. Энти, которы маменькины сынки, долго не терпют. Не ндравится…

Платон жалел, что не стал писать хлопцам. Да и когда было переписываться? С утра до вечера морзянка, всякие иные занятия, а личное время придет, так опять же почитать охота. Дальше — самодеятельность, выпуск стенгазеты… Скажи иному, не поверит; подумает — ленился. Что ж, может, и это было. Сам не заметил, как не только с хлопцами, — с девушкой переписку оборвал. Вот и получилось: ждала — не дождалась, замуж вышла. Вышла, как и бывает в таких случаях, за первого попавшегося. За болвана… а иначе и назвать его нельзя. Своего же дитяти испугался, бежал… И Платон поймал себя на том, что не может не жалеть Галину, по-прежнему думает о ней. Но с другой стороны… То есть как это — с другой? Что это еще за другая сторона?.. Не может он без Галины, потому что… потому… А в мыслях снова: «Чужое оно, дитя, чужое!» И ему, Платону, нелегко разобраться в своих чувствах, а тем более решить, как вести себя по отношению к Гале, к какому держать берегу. Может, сегодня подойти к ней и сказать… Нет, только не сегодня… Непонятной, надломленной, какой-то половинчатой стала его жизнь.

Опустив голову, медленно шел в конец стройки. Не о такой встрече с любимой мечтал он, сидя в поезде. Полагал, как задумал, так и сбудется. Ан нет, перевернулось все вверх тормашками. Что ж теперь делать? Сесть в поезд и уехать? Выкинуть все из головы, ни о чем не думать? Но это — невозможно! Не может он уехать, а если и уедет, то все равно вернется. И опять упрекал себя в том, что не проявил настойчивости. Вот и сегодня дал волю чувствам, разнежился. А стоит ли плакаться в жилетку? Лучше бы по-мужски встретиться с этим негодником, который так нагло вторгся в его, Платона, жизнь, насмеялся над его любовью!

По мере того, как разбирала злость, пробуждалась и совесть: в том, что произошло с Галей, повинен и он сам.

Еще издали рассмотрел у горы Карадыр новые кирпичные трехэтажные дома. Строится, растет город. Вот только многое, как и раньше, делается вручную —при помощи топора, тачки, лопаты… И все же эти дома, поднявшиеся на пустыре, безмерно радуют его. Сколько рабочих переселится сюда из землянок! И тут увидел в одном из домов цветы на подоконнике. Выходит, уже переселились! Ну да! Вон же у подъезда играют дети! И захотелось войти в дом, подняться на самый верх, посмотреть, как устроились новоселы. Не жилье — рай! В каждой квартире водопровод, цеди из крана, сколько хочешь! Полная отставка кобыле с бочкой. А еще — водяное отопление…

Шагнув к двери, дернул за скобу и чуть было не столкнулся с женщиной. Она не вышла, а вылетела на улицу. Вслед за нею послышались вопли, улюлюканье. Выкатился чайник… Что случилось? Женщина почему-то не отозвалась, угрюмо пошла прочь.

— А то и случилось, что должно случиться, — сказала старуха.

— А все-таки… в чем дело?

— Анжинеры с ума сходють!

— Какие инженеры?

— Обнаковенные. Те самые, которые строют… Шестьдесят семей поселилось здеся, и на всех — одна кухня. Да ты зайди, своими глазами увидь! Чуешь, бабы гвалт подняли? То-то и оно… А как же иначе? Люди в новый дом переехали, можно сказать, из-под земли на свет выползли… Будь он проклят, «шанхай!» Радость-то кака! Ну бабы допреж всего на кухню: первое дело — пища. Кинулись, а там, на кухне — никаких удобствиев! Ячеек на плите шесть, а желающих обед сварить — в десять разов больше. Стали в очередь — одна другой в затылок — горшки, кастрюли в руках, потому как поставить некуды. Ни стола, ни полочки… теснота, жарища!.. Плиту-то, слышь, коксом топят. Ну, значит, шум, крик, — базар, и только. А молодая шустрая бабенка возьми и поставь на плиту чайник без очереди. Бабы, понятно, к ней: по какому такому праву? А она как ощерится: «А вы кто такие, чтоб мне указывать? Мой муж прораб!» — «Ах, прораб? — тут Дарья вперед выскочила. — Бабы, говорит, это он, прораб Винтиков, одну кухню на всех придумал! Премию, говорит, получил за это!» — «Получил! А тебе-то что? Какое твое дело?» — «А вот какое!» Как взвизгнет Дарья, да как двинет чайник, он и слетел на пол. Прорабша подхватила чайник, хотела поставить его на место, да второпях опрокинула чей-то молошник. Что тут началось! Визг, галдеж, проклятья!

В этот момент и вытолкали бабы прорабшу из кухни, выбросив вслед за нею злополучный чайник.

— И поделом! — заключила старуха. — Молоко-то из села для болящей принесено. На стройке где взять-то. Тут коров нету.

По проекту в этих домах вообще не предусматривалось ни одной кухни. Архитектор, видимо, руководствовался принципом: «Захочешь есть, на костре сваришь!». Не понравилось это прорабу Винтикову, и он первым высказал неудовольствие проектом. Высказал еще и потому, что сам должен был поселиться в этих первых домах. Полагал, руководители стройки прислушаются к его голосу, устранят ошибку. Да куда там! Замечания прораба вызвали в Жилстрое целую бурю: «Из-за кухни переделывать проект? Подумаешь, важность! В бараках вон тоже нет кухонь, а живут же люди!» Начальство, кроме того, заявило, что перед ним стоит более важная задача — как можно скорее обеспечить жильем рабочий класс, вывести его из землянок!

И вот тогда, переселившись в новый дом, прораб приспособил одну из комнат в первом этаже под кухню. Не для себя, для всех. Сделал это на свой страх и риск: будь что будет, без кухни не обойтись! Об этом узнали в Жилстрое. На место происшествия прибыл сам начальник и стал отчитывать прораба за самовольство. «Сегодня кухня, завтра — персональный клозет?! — выкрикивал он. — Не позволим!»

Прораб не уступал. А затем и сам пошел в атаку. С ходу подвел он под свою «незаконную» кухню политическую основу. Дело, мол, не только в том, что люди будут варить пищу. Эта, единственная в доме, общая кухня, ну, конечно же, должна стать и станет местом общения, своеобразным центром воспитания женщин в духе коллективизма! Вот, дескать, установим радио, а то и лектора пригласим. Чего проще, варят бабы обед и в то же время слушают, просвещаются…

Начальство отступило.

Такие кухни появились потом в каждом доме. Не совсем удобно, а все же лучше, чем ничего.

Пройдя немного, Платон остановился возле здания пединститута. Он участвовал в его строительстве: кирпичи, камни таскал, копал канавы. Кажется, это было совсем недавно, а уже, говорят, готовится первый выпуск. Увидя на крыльце студентов, подумал: «Счастливчики! Многое бы отдал, чтобы войти в этот храм науки!» Но как войдешь, если за душой три класса образования. И он впервые испытал такое чувство, будто сам себя обворовал, допустил ошибку, которую уже не исправить.

Повернулся, пошел к «шанхаю».

Низкие подслеповатые землянухи неуклюже лепились одна к другой по косогору. Для их сооружения использовалось все, что попадалось под руку: горбыли, глина, старые ящики, ржавое железо. Возле каждой землянки — огород или садик. Это говорило о том, что сюда пришли люди от земли, что и сейчас, став рабочими, они не могут расстаться с нею. Не так просто было завести гряды или посадить деревце: где ни копни, камень. Ломом, киркой вгрызались новоселы в грунт; ведрами издалека носили чернозем, понимая, что приехали сюда жить, растить детей, а придется — и умереть здесь.