Крепость Магнитная

Платон огляделся: нет, он не мог забыть. Потянулся к землянке, вырытой чуть в сторонке. Да, тот же каменный дувал, калитка из обрезков жести. Рядом — тополь. Как он вырос! Вот только надписи не было. Не пожалел кто-то охры, жирно вывел на калитке «Королевская вилла». Янка, кто ж еще! Он, Янка Костюкевич, можно сказать, от природы комик. Иной раз такое отмочит, что, как говорится, уши чихают. Потоптавшись, Платон вошел во дворик.

— Король дома?!

В крошечном оконце мелькнуло лицо, затем из-под земли наверх вышла женщина. Молодая, игривая, со смешинкой в глазах. Легкое ситцевое платьице чуть повыше колен. И лицо, и обнаженные до плеч руки усыпаны веснушками, будто маком. Платон сразу узнал ее. Она же, сдвинув брови, бросила недоверчивый взгляд, как бы спрашивая: вам кого? Но, откинув назад, на спину, тяжелые, с медным отливом, волосы, вдруг осветилась улыбкой:

— Платошка! Ей-богу не узнала! — протянула руки. — Какой ты стал!..

Он пожимал ее тонкие, тугие, пахнущие лекарством, пальцы, называл просто — Розой.

— Кали ласка, прошу, — показала на вход в землянку. — Янки пока нет, скоро придет. Да хватит тебе ноги вытирать — заходи!

— Все-таки вилла.

Хозяйка прыснула, уловив иронию.

— Янка дурачится… Да ну его! Люди смеются, «королем» прозвали.

Моряк пригнулся, боясь поцеловаться с притолокой, осторожно переступил порог и оказался в небольшой, уютной комнатке с двумя оконцами без рам. У стены стол, два табурета, один из них — желтый — та же краска, что на калитке. Слева — самодельная кровать. Кружева на подушке. В углу на гвозде — гитара. В старой, облупившейся рамке картина: «Бой аэропланов под Сморгонью».

Аэропланы типа «фарман», похожие на этажерки, кружились в небе, преследуя друг друга. Внизу — окопы, на переднем плане — убитая лошадь, повозка вверх колесами. Пригибаясь к земле, бегут солдаты. Из аэроплана, что повыше, высунулся летчик, намереваясь бросить в противника не то гранату, не то горящую головешку. Отмеченный крестом аэроплан и без того окутан дымом, он горит. Еще немного — и рухнет, врежется в эту изрытую и перерытую солдатами желтую землю.

Рядом с картиной — обложка журнала «Прожектор», с которой смотрят знакомые лица летчиков — первых Героев Советского Союза. Платон сразу назвал их имена. Да кто их не знает! Ляпидевский, Леваневский, Водопьянов, Каманин, Молоков, Слепнев, Доронин… Летчики стоят у самолета Р-5, который по сравнению с «фарманом» просто чудо техники. Это один из тех самолетов, на которых, рискуя жизнью, они спасали челюскинцев.

— Ну, рассказывай. Отслужился?.. Есть хочешь? — защебетала Роза.

Признался: ел только утром, но без Янки за стол не сядет. Хозяйка однако завозилась у примуса, который стоял тут же у порога на ящике. Примус чихал, вспыхивал, наконец затянул свою нудную песню.

— Поженились мы, — не без гордости сказала Роза.

— Вы только собирались жениться, а я уже знал.

— Откуда? — выгнула тонкие брови.

— По радио. Я ведь радист, — усмехнулся Платон.

— Янка писал, наверное?

— И Янка писал…

Роза озарилась улыбкой: было видно, что у нее все хорошо, что, став женой человека, которого полюбила еще в Минске, она счастлива. Счастье всегда выпирает наружу. Платон невольно залюбовался женой друга: красавицей стала!

— А ты все холостякуешь? — лукаво усмехнулась хозяйка.

— На корабле свадеб не бывает.

— Мы тебя здесь женим. Такую невесту найдем!..

Нахмурился, перевел разговор на другое: стал спрашивать, как Янка осваивает самолет, когда учебу заканчивает.

— Кончил уже. Давно сам летает. — Роза глянула в окно и — радостная — обернулась к гостю: — Идет, легкий на помине. Бежит!

Скрипнула дверь, будто кошка мяукнула, и в землянку вошел Янка — скуластый, широкоплечий, галифе заправлены в гамаши. Поверх юнгштурмовки — фуфайка. На старой, помятой кепке — красная звездочка. Увидя гостя, по-медвежьи сгреб его, приподнял, как бы пробуя силу. «Ну, здравствуй!» Затем они стояли рядом — кряжистые, пышущие здоровьем, чем-то похожие один на другого. «Да ты садись!» — подставил табурет хозяин. Сам же метнулся к выходу, побежал по ступенькам. Слышно было, как хлопнула калитка. «Куда это он? — подумал Платон и догадался. — В магазин, конечно». Будь на его месте он, Ладейников, сделал бы то же самое. Так принято. Обычай.

Когда Янка открыл бутылку, выяснилось: в доме один стакан и тот надтреснутый. Платон достал из баула матросскую кружку: видать, неважно в городе с посудой. Он не ошибся: на «вилле» не оказалось даже тарелок. Вместо них, молодожены пользовались глиняной чашкой — приданым Розы, но сегодня и чашка была несвободна. Роза подала бульбу прямо на сковородке: так вкуснее.

— За старого сябра! За моряка! — поднял стакан Янка.

— За новую семью! — тотчас нашелся гость. — За любовь! Жаль, на свадьбе не пришлось погулять… в общем, горько!..

— Ой, что вы, — смутилась Роза. — Закусывайте.

— Так горько же! — подхватил муж. — И закуска и все…

— Го-о-о-рь-ко!

Роза чмокнула мужа в нос и попыталась выскользнуть из его объятий: «Чай закипает!» Да не тут-то было. Сграбастав жену в охапку, Янка расцеловал ее. Лицо Розы покрылось краской. «Горько! Горько!» — продолжал выкрикивать гость, изо всех сил хлопая в ладоши. Крышка чайника задребезжала, кипяток хлынул через край, над примусом поднялось пламя, заклубился пар.

— Пусти же! — сердилась Роза.

Взглянув на примус, Янка махнул рукой: главное — женка, а все остальное!..

Потом они сидели и вспоминали, как рыли котлован под домну, которую любовно назвали «Комсомолкой». Очень правильно назвали. Успех стройки решала молодежь. Особенно на тяжелых, земляных работах. Норма — восемь, а то и десять кубометров, смотря какой грунт, выкидаешь за смену, сразу о тебе в листке-«молнии» напишут. Талон ударника — на обед. Бывало, и побольше вырабатывали: знали — надо, не торговались. А когда перешли на строительство ЦЭС, стали подносчиками. Двенадцать кирпичей на «козу» и по настилу вверх… Семь потов с тебя сойдет, а к концу смены и потеть нечем: вся влага из тебя вон! Но строители — народ двужильный.

Поговорив о море, о кораблях, друзья и сами того не заметили, как перешли к авиации. И тут, понятно, все нити разговора оказались в руках Янки. Он вдохновенно рассказывал об У-2, о его создателе Поликарпове, о других самолетах и конструкторах, о фирме «Мессершмитт».

— Откуда про немцев знаешь? — удивился Платон.

— Было б желание. В книгах все сказано.

Желание читать было у Янки поистине неиссякаемым. Читал обычно по ночам: днем некогда! Прикроет лампу колпаком из газеты — и порой до утра. А в выходной, придя в читальню, часами копался в словарях и справочниках, не мог оставить без ответа ни один из вопросов, возникших у него за неделю. Когда же в библиотеке не оказывалось нужных ему книг, используя отпуск, отправлялся в Челябинск, Оренбург, а то и в Москву, рылся в книжных завалах на толкучке, выискивал у букинистов…

Два года Янка ходил в аэроклуб. Работал и учился. «Одержимый», — прозвали его товарищи.

— Небо, оно — для смелых, — говорил он теперь Платону. — Возьмем Нестерова, Уточкина или, скажем, Павлова, возглавлявшего группу летчиков в 1918 году. А тех, кто спасал челюскинцев!.. Это же — само бесстрашие! — Янка перевел взгляд на обложку «Прожектора», выклеенную на стене, и Платон понял, что она была для него не только картинкой, а чем-то неизмеримо большим.