Крепостной Пушкина 2

— Бабье царство, мой наивный друг, не просто слова, а… что зря молвить. Сам увидишь. Но будь готов к тому хотя бы, что проблем тебе не избежать.

— Каких, например?

— Обидчивости. Тебе, как понимаю, невдомек, что всякая девушка, всякая матрона, любая дама связана незримвми нитями привязанностей с другими. Обидев одну, ты получаешь как неизбежное то, что обидел всех.

— Так ведь я не собираюсь никого обижать, Александр Сергеевич. — не понимал Степан.

— А вот это, увы, не тебе решать. И не мне. Это, Стёпушка, без нас решат. Решит княгиня Н, что ты чудесным образом подходишь в мужья к племяннице её племянника, а ты вдруг не оценишь оказываемой чести. И всё.

— Что — всё?

— Вы недруг. Невоспитанный человек. Притом что знать это вы не будете. До поры. Только опытный глаз и заметит, что граф Г на вас косо поглядывает, а полковник Э имеет на вас зуб. Их можно понять: первый женат, его супруга дружит с подругой свояченицы княгини Н, а двоюродный брат полковника имеет виды на ту девицу, и пускай рад вашему «непониманию», но одновременно воспринимает как урон её чести.

— Это ещё что за политика такая, господин поэт?

— Именно, друг мой, именно политика. Так один неглупый француз утверждал, мол, женщины и есть политика. И не надо глядеть на меня столь подозрительно, любезный граф. Вы ведь сами теперь великий политик, вам и карты в руки. Притом, я даже не указываю на пробелы в воспитании, которые у вас есть, и не думаю, что они поддаются исправлению.

Степан выдохнул. Что ни говори, а Пушкин был прав. Сын Афанасиевич, а ныне Юльевич, как мог оттягивал свой переход в сословие благородное. Даже поверхностное представление о сопутствующих проблемах заставляло не торопиться. Что позволительно человеку простому, сколь угодно близко подпущенному «к столу», совершенно непозволительно для дворянина, к тому же титулованному.

«Ничего, — подумал он, — прорвёмся. Вариантов всё равно других нет.»

После той ночи в Аничковом события пошли очень быстро, словно чья-то могущественная рука решила ускорить перетасовку карт. Граф Литта подал прошение на имя Его Величества с просьбой усыновления Степана, указав, что тот является его родным сыном от женщины простого звания, но достойным для продолжения имени славного рода. Император не отказал. Были ещё какие-то бумаги связанные с церковью, но Степан не вникал, впечатленный скоростью бюрократии «когда хотят». При всей своей готовности к подобному, удивление не отпускало. Приглашение на чай к государыне, оформленное отлично от привычного, заставило его подобраться.

— Его сиятельству. — прочёл он растерянно моргая глазами. — Теперь я «сиятельство». Сияю, значит. Свет неописуемый исходит. Отчего-то стыдно, сам не пойму. Царевны задразнят, небось, особенно старшая.

Прошло всё, впрочем, лучше ожидаемого, ибо присутствовал государь.

— Чем вы собираетесь заниматься, дорогой граф, — тепло спросила Александра Федоровна, — к чему приложите свои немалые таланты?

Степан ответствовал в том духе, что приложит максимальные усилия для пользы общества и Отечества, не сказав ничего конкретно.

— Если выразить всё это короче, то быть тебе дипломатом. — прокомментировал Николай. — Ведь только с виду простой, а копнешь — хитрец каких мало.

— Ну уж! — притворно возмутилась государыня.

— Хитрец, хитрец, — повторил император, — но это и хорошо.

Домой Степан вернулся в звании камер-юнкера, что вызвало восторг у Пушкина, от смеха едва не слегшего вновь. Он предложил свой собственный мундир, «почти новый, только в плечах расшить» и очень веселился.

— Военным тебе не бывать. Жаль, жаль, но нельзя. Как ни шагай через головы, знаний не прибавит. Офицер должен иметь представление о службе с низших чинов, а ты если экзамен и сдашь, то наибольшее по третьему разряду. Как быть? Прапорщиком в линейный полк? Того мало. Да, я могу способствовать, но к чему чинить обиды другим? Любое производство очерёдность имеет. Толку мало, а врагов наживешь. Всякий полк как семья, что же мне — кукушенка подкладывать?

— А гвардия? — спросила внимательно слушавшая императрица.

— Эка хватила, матушка! — Николай едва не поперхнулся чаем. — Только этого недоставало. Здесь вход закрыт, никак нельзя-с. Виной тому… определённые события. Не примут-с. Ещё вернее — убьют. Дуэли запрещены, конечно же, но не тот случай.

— Что же делать?

— Жить. — Николай ухмыльнулся, что для было знаком наивысшего расположения и хорошего настроения. — Всякий должен жить. И служить. Быть тебе, граф, камер-юнкером для начала. А служба будет в министерстве иностранных дел. Вот где экзамен сразу даст чин. Здесь у меня и воле попроще.

— Иностранных дел? — сообразив, что дело всерьёз, удивился Степан. — Но я крайне мало что смыслю в науке столь тонкой, сколь и сложной. Насколько понимаю, от дипломата зависит немало. Да и прочие мои дела бросать нет возможности, ваше величество. Напротив — как раз сейчас им следует придать новый импульс. Отец мой, гм, обещает помочь со средствами, и я…

— Так никто не возражает, Стёпа. Делай как считаешь нужным. И наше пари не забудь, сроку осталось всего ничего. Но без службы никак. Для начала, дорогой граф, поедешь в Царьград.

— В Константинополь?! — неверяще переспросил новоявленный дипломат.

— В он самый. — Николай вдруг посмотрел в его лицо и рассмеялся. Это уже было выражением благоволения почти невероятного. — Ты чего себе вообразил? Что послом отправишься? Нет, граф, молод ты ещё. В составе посольства будешь. Надобно подкрепить наших там. Дело не самое простое, султан придёт в ярость. Гибель посла — событие чрезвычайной важности и значения. Выходит как гости к нам пришли в дом, а их здесь загубили. Вся вина на нас. Как в Персии с Грибоедовым вышло. Невиновен был шах, но кто тогда? Его государство, ему и ответ держать. Так и мне придётся. Повезешь дары султану с извинениями. Так мол и так. Подробнее после обсудим. И не мешкать. Турция ныне в положении отвратительном. Везде плохо. Но потому сейчас нам ссориться не след. А толкать султана на войну будут, вернее уже. С другой стороны… Поговорим ещё.

Санкт-Петербург бурлил. «История с маскарадом», как язвили острословы, обернулась «историей про маскарад». Роль государя Павла Петровича досталась Великому Князю Михаилу, проявившему незаурядный актёрский дар. «Государь» придирался к любым неточностям во внешнем виде участников, но как-то странно. Избирательно. Оно и понятно — покойный считался образцовым чудаком. Те на кого падал «монарший гнев и немилость» в шутку отправлялись на гаупвахту, обыкновенно с разжалованием. Некоторые «разжаловались» до солдат. Караул всё так же в шутку отводил «задержанных», что расценивалось как забавное приключение, о котором можно будет посмеяться позже. Но позже выяснилось, что все означенные действия производились всерьёз.

Несколько десятков офицеров гвардии потеряли в чинах и были отправлены в армию для дальнейшего продолжения службы. Шок был огромный.

Степан и Пушкин, как свидетели происходящего, разошлись во мнениях. Первый находил это оригинальным и отличной шуткой, второй пребывал в потрясении.

— Ты знаешь, Степан, я всегда был и есть и буду за государя, — говорил поэт, нервно сдирая перчатки, — но это совершенно ни в какие рамки!

— Будет вам, Александр Сергеевич, — посмеивался Степан, — всё это замечательно разыграно. Знаете, как говорилось где-то: сперва планировали праздник. Потом аресты. Потом решили совместить.

— Вновь твои сны? — проворчал Пушкин задумчиво. В конце концов он признал своеобразный юмор ситуации.

— Скажи, Степан, — задал он давно интересующий вопрос, — а в этих твоих снах…ты был ребёнком?

— Конечно. Много лет.

— То есть ты как рос, верно?

— Верно.

— Не скажешь, какой год рождения у тебя был в этих удивительных сновидениях? — с выражением понимания и лукавства спросил Пушкин.

— Одна тысяча девятьсот восемьдесят восьмой, Александр Сергеевич. А что? — с тем же выражением понимания ответствовал Степан.