Крепы

От слова «отчет» Алану стало не по себе.

— Слушай, давай по порядку, — попросил он. — Начнем с записки?

— Записка. Пойми, я не могла ни крикнуть тебе, ни выйти в коридор. Время уходит, а ты стоишь с той стороны двери и боишься. Оказалось проще вернуться во вчерашний вечер и попросить эту даму написать записку.

— Значит, вернуться во вчерашний вечер проще, чем выйти в коридор?

— Ну ты же видел, — в ответ на его скептицизм почти простонала она. — Ну ты же видел меня в бинокль на крыше под тентом. Ты видел Олега. Оптика искажает, и с ее помощью можно увидеть то, что недоступно глазу.

— Предположим, — сказал Алан, — я действительно кое-что видел. Но, по-твоему, выходит, что ребенок нанюхался здесь чего-то — этих цветов. И если я увезу его с собой, он везде будет видеть это самое прошлое? — Сухой язык прилипал к нёбу, и последние слова дались с трудом. — Везде будет видеть?

III

Ему очень хотелось услышать далекий гул самолета, но было тихо. Только тикали собственные старенькие часы, и в окно лился возбуждающий запах ресторанной кухни.

«Нельзя, нельзя этому верить, — думал он, быстро одеваясь и запирая дверь номера. — Но ведь должно же быть какое-то объяснение? Все это явно не сон, но возможна наведенная галлюцинация… — Быстро выйдя из номера, он бросил ключи на столик дежурной по этажу. — Скажем, большая группа гипнотизеров… Писали же о чем-то подобном? Массовое внушение… „В водопроводную воду группой экстремистов подмешаны наркотики!..“ Ерунда, никакая это не галлюцинация — я слишком хорошо все помню. Все до безобразия подлинно, одна эта баба-трубочист чего стоит?!»

Почти у самых дверей гостиницы стояла знакомая машина. Но самого Геннадия Виссарионовича нигде не было видно. Алан остановился на ступеньках, поджидая, но тут же вслед за ним из гостиницы вышла Арина.

— Привет, как спалось? — размахивая черной дамской сумочкой, весело спросила она.

— Отвратительно. — Его несколько удивило изменившееся к нему отношение этой женщины. Она первой сбежала по ступенькам и распахнула переднюю дверцу машины.

— Поехали!

Алан забрался на заднее сиденье.

— Ты уже познакомилась с этим типом? — спросил он. — Я имею в виду Виссарионовича.

На лице Арины Шалвовны возникла короткая гримаса неловкости, она поджала губы.

— Поехали, — повторила она.

Машина вздрогнула, заработал мотор. На водительском месте никого не было, хотя сиденье было продавлено.

Ничего не понимая, Алан Маркович увидел, как сам собой повернулся ключ зажигания, а потом так же сама собой пошла вниз педаль газа.

— Вы уж извините, но он, кажется, вас не видит, — сказала Арина. — Куда мы теперь?

— В стационар, — отчетливо прозвучал голос Геннадия Виссарионовича. — Нужно было сразу, еще вчера туда ехать. Я прошу прощения, задумался. Понимаете, очень трудно привыкнуть к новому состоянию. Я-то сам себя вижу и совершенно не чувствую, что вы меня не видите.

— А это больно, наверное? — спросила Арина Шалвовна и осеклась. Она смотрела на бледное, усталое лицо сидящего за рулем человека: под глазами черные мешки, выбиты два передних зуба, багрово-фиолетовые синяки на шее тщательно замаскированы шелковым платочком.

— Да нет, ничего, терпимо вполне, — отозвался он. — Странное какое-то чувство. Вроде все то же самое, а не то. В стационаре это дело легче проходит. — В голосе его звучали веселые нотки. — Я ведь жертва убийства: геройски погиб, так сказать, при исполнении служебных обязанностей. И вот видите, отдохнуть даже не дали. У нас перед смертью и после смерти полагается двухмесячный оплаченный отпуск, а я прямо на следующий день к работе приступил.

«После смерти он стал значительно разговорчивее, — думал Алан, поглядывая то на пустынную улицу за стеклом, то на само собой поворачивающееся колесо руля. — Экстрасенсы-отравители, гипнотизеры! Сильное внушение, вот только спрашивается — зачем?»

Со все возрастающим интересом Арина смотрела в окно. Трудно, почти невозможно было привыкнуть к этому фантастическому городу. Она понимала, что Алан Маркович видит светофоры и они кажутся ему бессмысленными на пустынных улицах. На самом же деле светофоры располагались в точках наибольшего напряжения. На перекрестках скапливались в одну кучу автомобили, кареты, само-движущиеся коляски начала века — все они гудели, ржали лошади. Она хорошо видела, как огромное рубчатое колесо заехало на тротуар и как пальцы в шоферской перчатке с раструбом сдавили коричневую грушу клаксона. И везде были люди. Они пролезали меж застрявших машин, двигались по тротуарам, толкались, ругались. Поднятая на двух жердях старинная реклама, вывеска с «ятями», грубо намалеванная на куске холста, — и тут же, в разноцветном сплетении неоновых трубок, — пульсирующий телеэкран. Бриллиантовая нить в огромной искусственной женской руке проходила сквозь стекло витрины — это уже была голограмма. На большом фанерном щите выведены красные буквы: «Братья Симаковы. Жидкий пчелиный мед. Лекарство от любой болячки».

Ночью был дождь, и повсюду подсыхали лужи. Металлические шины экипажей, шипастая резина машин, деревянные колеса, копыта. Тысячи ног, поднимающие фонтаны брызг, плоские радуги, летящие из-под одних колес под другие.

— А какой ливень был! — сказала Арина. — Вчера ночью.

— Ливень? — Алан Маркович вопросительно посмотрел на нее.

— У вас нет сигарет? Мои кончились.

— Он его не видел, — сказал Геннадий Виссарионович. — Это был «Софокл» — самый сильный ураган в нашем городе. В первый раз он пронесся здесь в тысяча восемьсот девяносто седьмом году. Вы напрасно улыбаетесь, погибли сотни людей, между прочим, крыши с домов срывало! Но это было позавчера, а вчера просто дождик, самый обыкновенный.

— Приятный, — покивала Арина.

— Да, свежий, — согласился невидимый Алану водитель. — Я прошу прощения, но сейчас мы ненадолго заедем в школу.

Алан почувствовал, как в нем поднимается раздражение. Он напряженно всматривался в пустые, залитые солнцем улицы. Ни одной машины, ни одного прохожего. Только в ушах шумела тишина и где-то в кронах проносящихся мимо деревьев — отдаленные птичьи голоса. Он напрягал глаза и слух, он массировал виски, цеплялся за ручку дверцы и через какое-то время все-таки ощутил: это было почти невесомо, но это витало в воздухе: слабые гудки автомобилей, шорох колес и какой-то живой, множащийся гул.

— Почему опять в школу? — стряхивая наваждение, поинтересовался он.

— Это другая школа, не та. Та, где мы были вчера, — это единственная в городе школа для живых детей, а эта — обычная средняя.

— Значит, мертвецов вы обучаете отдельно? — язвительно спросил Алан.

— Именно так, — вздохнула пустота над рулем. — К несчастью, очень нелегко совместить в одном учебном заведении и прошлое, и настоящее.

И действительно, школа оказалась пустой — совершенно стандартной, светлой и пустой. Только на грани слуха гудение в длинном коридоре. Потом, будто звонок, детские крики, топот многочисленных маленьких ног. Но, конечно, все это Алану Марковичу мерещилось. В остальном же эта школа выглядела гораздо естественнее предыдущей: затоптанные полы, в раздевалке — сломанная вешалка, в туалете — въевшийся в стены дым и окурки. Никаких дорогих учебных пособий, никаких ковров и никаких компьютеров.