Крест поэта

Питер-град, стало быть...

Шестой:

Гуси, гуси!..

Седьмой:

Га, га, га!..

Восьмой:

Есть хотите?..

Девятый:

Да, да, да!..

Гостящие тараканы. Черные, черные. Дьяволы студий. У нас — «равнина дорогая», у них «гавнина догогая»... Упражняются на окартавливании классики. Подотдел КВН? И «Русь» у них — «Гусь». Изобрести хохму и ею ужалить евреев — мания дегенератов...

А их ученые? А их комиссары? Переименовывать русские деревни и города уходились, а за русскую речь схватились: вместо «зайци и огурцы» — «зайцы и огурци», вместо «ё» — «е»... Точки им ставить над «ё» некогда или на чернила дефицит?

Но «зайцив и огурцив» русские не пропустили, отбились, а на «е», без точек, согласились. Ставя мысленно две точки над «е» в первом слове, а во втором слове две точки над «е» снимаем и читаем: вместо «сёл» — «сел», «мёл» — «мел», «перёд» — «перед», вместо «нёбо» — «небо», «объём» — «объем», вместо «берёт» — «берет», «всё же» — «все же», вместо «слёз» — «слез», «поёт» — «поет», вместо «вёдро» — «ведро», «минет» — «минет», вместо «чёрт» — «черт», «берёг» — «берег» и т. д. Хохмачи?..

Да, «приём» — «прием», а «слёг» — «слег», «осёл» — «осел», и поговорка «хлебал, хлебал и хлебом подавился» — «хлебал, хлебал и хлебом подавился», — не подпорчена ли? Русское слово изувечено. А есенинская звукопись публично опошлена. Неужели охохмят:

Милая, ты ли? та ли?

Эти уста не устали,

Эти уста, как в струях,

Жизнь утолят в поцелуях.

Чтобы овладеть «нотными» тайнами слова, надо в нем, в слове, зародиться, напеть и, как свет сквозь деревья, проникнув через напластования тьмы, хлынуть, от края и до края, и ширь заполнить! Не отдавайте косоротым речь русскую...

Мне нравится запах травы, холодом подожженной,

И сентябрьского пистолета протяжный свист.

Знаешь ли ты, что осенью медвежонок

Смотрит на луну,

Как на вьющийся в ветре лист?

По луне его учит мать

Мудрости своей звериной,

Чтобы смог он, дурашливый, знать

И призванье свое и имя.

.................................................

Я значенье свое разгадал...

Сергей Есенин часто — в раздумье, часто сверяет прожитый день с давно отзвеневшим днем, словно боится: не перекусила бы чья-то зависть нежный и едва колеблемый жизнью звук, ощущение связи с теми, чьи тени витают над нами, охраняя нас от неопределенности и ожесточения в себе и в народе.

Чья зависть? Чьи тени? «Я значенье свое разгадал» — оклик пращура ныне, а завтра — звездный ум, сторожний и необъятный. И в звере — зверь угомоняется; не щипай, не прижигай ему пятки. Есенин «бузотерил» на чужбине, а в атлантической Америке подавно: «Боже мой, лучше бы есть глазами дым, плакать от него, но только бы не здесь, не здесь. Все равно при этой культуре «железа и электричества» здесь у каждого полтора фунта грязи в носу».

Унижение русских в газетах, с экрана, со сцены, с трибуны не добавило перестройщикам успеха, а русские «заштопорили» мельтешащих теленасекомых. Б редакциях они копошатся, в Останкинской башне снуют, а в русскую светелку наведаться — горбы Им помеха...

Не чернец беседует с Господом в затворе —

Царь московский антихриста вызывает:

«Ой, Виельзевуле, горе мое, горе,

Новгород мне вольный ног не лобызает!»

Вылез из запечья сатана гадюкой,

В пучеглазых бельмах исчаведье ада.

«Побожися душу выдать порукой,

Иначе не будет с Новгородом слада!»

Не будет с нами, русскими, у антихристов слада. Душа русская — одна. И Россия — одна. И русский — один. Другого — нет. Сергей Есенин не поучает нас и не укоряет, надеется — мы сами очнемся. Белая метель шумит. Белая вьюга плачет. А белая яблоня стонет...

3. Крест поэта

Такой поэт, как Сергей Есенин, в смерти Родины видел смерть своей философии, своего мира, видел свою собственную смерть:

И вновь вернулся в отчий дом,

Чужою радостью утешусь,

В зеленый вечер под окном

На рукаве своем повешусь.

Страстно угнетаясь и страстно радуясь, Есенин помогал, точнее, хотел помочь новому дню России. Он ведь не Бурлюк, весело убежавший в Нью-Йорк, не Шершеневич, «престижно» заявивший, что он — «последняя трещина, которую заливает прогресс».

Из боли и крови, из пепла и слез Есенин выходил к людям, к жизни, к земле, желая ей, родной и любимой, покоя и труда. Объяснить творчество Сергея Есенина —объяснить нас, нашу русскую душу. Как объяснить колдовство, действо?

Полевое степное «ку-гу».

Здравствуй, мать голубая осина!

Скоро месяц, купаясь в снегу,

Сядет в редкие кудри сына.

И на какой другой язык можно перевести, без потерь, вот это чудо?

Не надо, да и смешно, оракул, скакать на есенинском пегасе и думать, будто ты первый указал на гражданскую волю поэта. Указали на его гражданскую доблесть те прихвостни и проходимцы, которые травили его и мучили. Говори о них, о них говори, а в Есенине мы и сами разберемся!..

И если ты восторгаешься отвагой и честью певца, то что же ты стоишь сегодня сам, забывая, что эта отвага и честь так тебе нужны?

Дар поэта — ласкать и корябать,

Роковая на нем печать.

Розу белую с черной жабой

Я хотел на земле повенчать.

Это — не желание нравиться всем. Это — суть бессонниц поэта. Это — огонь. Из него прорастает дар, волшебный, как цветок папоротника. Опять звенит во мне: «Полевое степное «ку-гу»...»

Я вижу легкий заморозок на земле. Трава луговая — в инее. Лес — голый и печальный. Облака — серые, холодные. Холмы небольшие. Даль. Река. Шорохи. Звуки. Осень. Осень, напоминающая собой весну. Или это весна, где тот же иней на прошлогодней траве, тот же вечер, те же облака?

Что за звук «ку-гу»? Оклик души? Кукушка? А голубая осина? Горькое дерево...

И — редкие кудри сына. Редкие. А ведь были густыми, густыми:

Так мы далеки и так не схожи —

Ты молодая, а я все прожил.

Поэту удалось запечатлеть молодость — в ее увядании, природу — в ее грусти, а человека — в его трагедии. Есенин — во всем Есенин. Живой, искренний, обжигающий.

Шестнадцать лет он вышел из дому и через четырнадцать лет вошел в бессмертие. Четырнадцать лет. У нас теперь иной — четырнадцать лет пишет одну скучную поэму, а то и дольше. А туг — сотни стихов, десятки поэм. Рассказы. Статьи. И все — за четырнадцать лет!..

Софья Виноградская: «И однажды его, сонного, осыпали васильками. На подушке залитая солнечными лучами, утопая в васильках, обрамленная воротом шелковой рубашки лежала чудесная золотая голова. Он проснулся, синие васильки глянули из его глаз, солнце и васильки веселили его, радовали. И он неугомонно ходил по квартире, говорил, шутил, смеялся, был необычайно ласков и нежен со всеми. Нежность, ласковость! — в нем этого было так много». Много — и в душе Софьи Виног-радской: васильками говорит о поэте.