Крест поэта

Надежда Вольпин: «Он прочел мне два новых стихотворения — оба написаны здесь, в больнице. Сперва «Вечер черные брови насолил». Дочитал. Я повторяю на память:

Слушать песню дождей и черемух,

Чем здоровый живет человек!

Обсуждать не хочу. Но Есенину требуется критика. Я заметила, что зря он ломает язык ради рифмы: «насолил — пропил». Можно оставить обычное «наступил» — и дать диссонансную рифму. Сама я нередко так делаю». Глухота и бесчувствие к русскому языку у нее? Нет. Комолая самоуверенность в русском психологическом пейзаже...

Галина Бениславская: «Прощает Есенин Дункан. Заботится о его стихах. Терпит Вольпин. А Дункан уворовывает Есенина. Зинаяда Райх к Мейерхольду потянулась. А в Персии — Шаганэ... И Татьяна Толстая, счастливая, уезжает к морю с мужем, но «скучно» поэту и — страна задыхается в жестокостях новых строителей равенства».

И есть еще — не васильковая, а луговая, травяная, березовая, молчаливая, как вечная русская земля, душа есть — Анна Изряднова: «В сентябре 1925 года пришел с большим свертком в 8 часов утра, не здороваясь, обращается с вопросом: — У тебя есть печь? — Печь, что ли, что хочешь? — Нет, мне надо сжечь».

Есенин уже слышал — ползут по следу грызуны. Только он не знал и она не знала: и сына их учтут...

Детей Есенина не пощадили, могли разве они пощадить отца? Есенин для них, ненавидящих нас, для них, ненавидящих Россию, Есенин — василек на солнечном поле. Не могли они пощадить поэта!

И все тленно: вскроем могилку, а в ней — нет его... Все тленно, когда страна попрана изменниками и убийцами, разорвана на куски русская земля, а русский народ, охваченный смятением и пламенем недоброжелательства, спровоцированного негодяями, пока не осознал навалившуюся беду. Начинает осознавать. Начинает, а провокаторы вздрагивают: правда по их когтистым следам движется, прозрение, свет русский...

Галина Бениславская из пистолетика застрелилась у креста Сергея Есенина: тайну скрывала страшную или разгадкой страшной тайны измучилась? Каково нам сегодня устанавливать и объяснять? И какой крен категоричности допускать?.. Айседора Дункан танцует — красная снежная пена битв летит с русских холмов. Танцует Дункан — русская бабушка побираться бредет, обворованная приватизаторами нового мирового порядка. Татьяна Федоровна Есенина бредет... Русскому — сиротливо на Руси:

«Я тебе в сотый раз говорю, Что меня хотят убить! Я, как зверь, Чувствую это!..»

Почему же мы, русские, «археологически» терпеливы? И — терпеливы ли? Может — не терпение, а недомыслие? Может — не терпение, а неповоротливость? И, может, не терпение, а трусость? Но еще хуже, если — не терпение, а равнодушие, ведь равнодушие — смерть? Почему в гибели Пушкина виноват иностранец? Почему в гибели Лермонтова виноват выкрест?.. Почти иностранец. Почему Осип Брик присутствовал при расстреле Гумилева? Почему Зиновьев уничтожил Блока? Почему Ягода «процеживал» фразы Есенина? Почему Маяковский «не избежал» Агранова: русских палачей мало?

Сегодня любой народ — самостоятельное государство, любой язык — устав народа. И только русский народ — прежний шовинист. И только русский язык — имперское мышление. Безродинные твари, бесчувственные интернациональные роботизированные конвоиры над нами проволочную зону сплели. И караулят: как русский — так попался.

Стонал Есенин: «Что они, сговорились, что ли? Антисемит — антисемит! Ты — свидетель! Да у меня дети — евреи! Тогда что ж это значит? Тогда я и антигрузин тоже!..» Русские мешают.

Сидел же у костра заключенный. Кто он? И сын Есенина мог у того костра сидеть, но не разрешили. Подвальная пуля тосковала о русской крови. Поцеловав царский висок, она из ипатьевского дома, хмельная и необузданная, шипящим библейским воском пролилась на русские просторы, ошпаривая цветы — золотоволосые головы...

«Молчи,

Они следят за мной,

Понимаешь,

Следят!»

И за нами — они следят, исайки... Неужели исайки лишь способны кроваво играть чью-то роль или извращать ее родоначальную суть, подделываясь и зубоскаля?

* * *

Один. Юный. Доверчивый. Шел и шел он за голосом слова. Шел через ненависть, через зависть бесталанных евнухов. Есенин действовал. Он прекрасно понимал: безделье поэта — первейший признак его внутренней нищеты. И неспроста строки Сергея Есенина так щемяще наполнены приглушенной скорбью великого смысла:

Успокойся, смертный, и не требуй

Правды той, что не нужна тебе...

В Есенине говорила юность, когда он начинал свой путь, желание красивого, непохожего, вечного. Помните у Блока?

Гаснут красные копья заката,

Прицельный, грустный, сильный и мудрый Блок — так я представляю этот взгляд сквозь дымку истории России, сквозь половецкие дали. Щиты и копья... А вот Есенин:

Гаснут красные крылья заката.

Мягче. Пластичнее. Живее. Ближе к траве, к полю, к солнышку. Но — от великого учителя, от великого, конечно, Блока, что делает еще выше и значительнее строки Есенина.

Соприкасаясь, обновляйся, — таков закон бытия, таков закон опыта жизни, такая естественная «формула» удачных поисков художника. Послушайте Пушкина, он обращается к няне:

Выпьем с горя, где же кружка,

Сердцу будет веселей!

У Есенина:

Опрокинутая кружка

Средь веселых не для нас,

Понимай, моя подружка,

На земле живут лишь раз!

И повтор:

И чтоб свет над полной кружкой

Легкой пеной не погас —

Пой и пей, моя подружка,

На земле живут лишь раз!

Или у Лермонтова:

За жар души, растраченный в пустыне,

За все, за все, чем в жизни счастлив был!

А у Сергея Есенина:

Не жаль мне лет, растраченных напрасно,

Не жаль души сиреневую цветь.

В саду горит костер рябины красной,

Но никого не может он согреть.

Это — учеба у родных великих, учеба — школа, учеба — призвание. Это — освящение великого наследия прошлого, великой русской культуры. Это — национальное развитие...

Вот, например, у Ильи Эренбурга ничего похожего не встретишь: