Крест. Иван II Красный. Том 2

Восхищенный между тем расспрашивал Фёдора, как теперь живёт обитель да почему в ней такая бедность. Ведь множества притекают и вклады, поди, делают!

— А батюшка Сергий всё раздаёт! — беззаботно ответил Фёдор, явно нимало не сожалея.

— Он ещё и милостыню творит?

— Иль тебе неведомо? Что одни приносят, он тут же другим раздаёт, кто ещё беднее. Не будь людей, он бы волков стал кормить. Соли иной раз не имеем, не токмо ладана.

— Нестяжатель великий, — покачал головой Восхищенный.

Купец тоже тащился с ними, помалкивал и вращал глазами.

— Но ведь среди братии есть люди и учёные, легко ли им в нищету духовную входить? — не унимался Восхищенный. — Книги-то дозволяет игумен читать?

— Отчего же? Только, говорит, смотрите, братия, чтоб никто не увлёк вас философией и пустыми обольщениями, по преданию человеческому, по стихиям мира, а не по Христу, ибо в нём обитает телесно вся полнота Божества.

— Умственность, конечно, — изрёк Овца.

— Дядька, а я нестяжательный? — тихонько спросил Митя.

— Тебе было бы жалко, если б ты лук свой потерял?

— Да.

— Иль рубаху камки венедицкой порвал?

— Да ты же меня так бы избранил!

— Вот видишь. Кто печалится о чём-либо, тот не нестяжателен.

— Келейное-то правило всё такое же строгое? — допытывался Восхищенный.

— Прежнее. Афонское. Двести молитв Иисусовых, сто земных поклонов. Да в церкви двести земных поклонов и четыреста молитв Иисусовых да поясных сто поклонов Богородице.

— Где тут произойти утучнению! — произнёс купец и прокашлялся для вежливости.

— А если вы в церкви всё время молитесь, зачем ещё в келии надо? — спросил Митя.

— Церковная наша молитва о спасении и смирении всего мира, в келейной же главное прошение о спасении собственной души.

— Значит, вы обо всех нас молитесь и поэтому у вас житие общее стало? — Митя шёл вприпрыжку и засматривал в лицо монаху.

— Да что ты скочишь, аки заяц? — сделал замечание дядька. — Иди степенно, как я. Я же не скакаю.

— Резвое дитя! — с некоторой ласковостью то ли одобрил, то ли осудил Восхищенный.

Митя в подтверждение своей резвости метнул шишку и попал великому князю в спину. Отец обернулся сердито, оскалившись.

Митя спрятался за дядьку.

— Ага, боишься? — сказал тот.

— Да у него зубы-то как у льва! — оправдывался Митя под общий смех.

— При особном житии одни голодают по многу дней, а у других ещё кое-что имеется про запас, — нерешительно сказал брат Фёдор. — А теперь если голодаем, то в равенстве. Да и не голодаем почти. Если только зимою, когда дороги заметёт.

— Слышишь? А ты хотел у них остаться! — остерёг Митя Восхищенного. — Живи уж у нас, я матушку попрошу. Будешь меня грамоте учить заместо Акинфа. Он стар стал и ленится.

— Ты и так учен, княжич, — грустно отказался Восхищенный. — Всюду я мимоходец, всюду только прохожий.

— Так насовсем тут останешься?

Монах опустил глаза.

— Если позволят. Бродячих иноков всюду избегают принимать. Тебе, княжич, только сознаюсь. Страсть во мне к передвижению, и к миру любопытство изжить не могу.

— Кто живёт порочно и бесчинно, но не гордится, не столь бывает оставлен Богом, как благоговейный, когда он возгордится, — говорил меж тем преподобный Ивану Ивановичу, — Это значит грешить против своего устроения, и от этого происходит оставление.

— Всякий ведь надеется на свои добродетели, — тихо проронил великий князь. — Кто же признает зло в себе и низменность?

— Вот и зря, выходит, надеемся. Пока не услышим о себе последнего изречения Судии, можем надеяться лишь на милость Его, а не на свои добродетели. А кто высоко самим жребием поставлен, утаивай благородство своё и не величайся знатностью. Если будем в душе сознавать, что каждый ближний нас превосходнее, то милость Божья уже недалёка от нас.

— Но как же это искренне, в полноте сделать? — вскинулся голосом Иван. — Вот там, сзади, идёт мой слуга Чиж. И он превосходнее?

— Лишь очистившись от страстей, увидишь душу ближнего и её устроение, — негромко возразил Сергий. — Посещением Духа Святого сии дарования ещё умножатся.

— Что делать мне? — глухо, как бы про себя, воскликнул великий князь.

— Впрочем, что говорим о богооставленности? — В голосе преподобного уже слышались и сострадание и утешение. — Это чувство посылается нам как испытание и многим ведомо. Кто не горевал, не сокрушался от такого сиротства? Но не есть ли то знак великой Его любви и благоволения? Бог не лишил бы тебя благодати и не допустил посрамления, если б не видел от этого великой славы и большой пользы для тебя. Ибо всё, что делает, Он делает ко благу. Потому и восклицал Златоуст постоянно: слава Богу за всё! Раны же душе нашей наносит не Он, но враг Его. Уныние — демону попущение, оно делает его сильным. И апостол Павел не столько самих бесов боялся, но чрезмерной скорби.

— А ты сам, батюшка Сергий, боишься бесов? — Это Митя подкрался неслышно и шёл теперь рядом, несмотря на грозные взгляды, какие кидал на него отец.

— Бесов-то? — добродушно переспросил Сергий.

— Ты их видел?

— Бывало, когда один жил. На молитве стоишь, а они дёргаются и скверности творят.

— Какие скверности? — Митя даже рот приоткрыл.

— Приступив, похваляются, что и землю истребят, и моря иссушат, всяко грозят, а сами власти не имеют даже и над свиньями, на коих ездят.

— Почему? — Митя радостно рассмеялся.

— Гордятся только да пугают, — скупо улыбнулся и Сергий. — Не поминай про них, а то они сразу тут как тут, будто их звали.

— Как же ты жил-то один в лесу, не страшно? — чтобы совсем успокоиться, допытывался княжич.

— Да это давно было! Молился в часовенке, кою сам срубил, а исповедовался и причащался раз в году на Страстной в ближайшей церкви. И всё.

Просека пошла под уклон, всё более сужаясь. Ярко-зелёные молодые вершины почти сомкнулись над тропой, утопавшей в сочной траве с наброшенной сеткой разноцветья — голубой, малиновой, розовой мелочи. Стало прохладнее, и тени ложились глубже. Из-за вётел вышел инок, высокий, почти как игумен, с бородой пышной, будто песцовая шкура, голубую её седину разделял полосой надвое остаток некогда тёмных волос. Косица была толста и кудрявилась. Во всём облике чувствовались сила и здоровье. Инок нёс большие деревянные ведра, полные солнечного блискания, и над каждым — маленькое радужное полудужье. Митя глаз не мог отвести от этих вёдер. Никогда он не видал, чтобы в вёдрах радугу носили.

— Благослови, отче, — сказал инок Сергию.

— Это брат наш Симон, — сказал преподобный, осеняя крестом монаха.

— Великому князю! — Инок поклонился Ивану Ивановичу поклоном привычным и свободным, какой соответствен людям сильным и неприниженным. Был когда-то Симон архимандритом в Смоленске. Достоинство чувствовалось в его поведении, в густом голосе, во взгляде, даже в том, как рукой земли коснулся. — Смотрю, комент — совет мужей знатнейших движется.