Крест. Иван II Красный. Том 2

— Момент к колодцу движется, — поддержал шутку Сергий. — Грешу тщеславием, хочу показать, какие тут у нас перемены.

— Радуга! — не утерпел Митя.

— Солнце с водою забавляется, — сказал Симон. — Это старший твой княжич, Иван Иванович?

— Наследник.

Сердце у Мити на мгновение замерло, так ясно он расслышал гордость в отцовском голосе. «Я наследник», — повторял он про себя, и от этого слова, каким отец назвал его при самом Сергии, что-то стало в Мите новым и другим.

— Радуга есть знамение вечного обручения неба и земли. — Восхищенный со спутниками уже подковылял к ним. — Спасайся, брате! — приветствовал он Симона по монашескому обычаю.

— Спаси, Господи! — ответил тот.

— Колодец-то у вас новый! Слыхал я, слыхал. Чай, дозволите попить-то? Слух идёт, что целебная сила в нём.

— Ну, если слух такой, как же не дозволить! — согласился Сергий.

— Аль вправду сам вырыл? — всё любопытствовал Восхищенный.

— Бог помогал да вот брат Фёдор. А у тебя, смотрю, ноги болят?

— У-у-у! — для убедительности слегка взвыл Восхищенный.

— Иди тогда на речку Иншу. Там вода солёная. Там я отроком старца-монаха встретил... — Преподобный запнулся, тихая светлая тень скользнула по лицу его. — Старец сидел, ноги мочил, а потом так со мной шёл легко, что на пыли дорожной следов не осталось.

Все молча незаметно переглянулись. И только Овца удивился вслух:

— Да рази может человек в пыли следа не промять?

— Если будешь вкушать умеренно, паки речём, скудно! — с некоторою насмешливостью откликнулся Симон. — Я вот утучен от рождения, так что и не мечтаю.

— Надо тебе послушание более строгое назначить, — заметил Сергий вовсе не строго.

— Благослови, отче! — весело попросил Симон.

— Мы сегодня о чём ни заговорим, все апостола Павла споминаем. Он учил, жить надо тихо, делать своё дело и работать своими собственными руками. Вот и вся премудрость. — Преподобный кротко обвёл всех глазами.

— Не вся, отче! — подхватил Симон. — Паки речём: всегда радуйтесь, непрестанно молитесь, за всё благодарите.

— Тут только начни споминать! Слова благодатные неистощимы. Ещё речём: не нужно бояться испытаний, но с терпением проходить путь земной жизни. — И Сергий со значением поглядел на великого князя. Или это Мите только показалось? Потому что другие ничего не заметили.

— Как всё-таки радуга загорается? — настаивал Митя.

Иван Михайлович дёрнул его за рукав, чтоб замолчал:

— Радуга воду пьёт и небо наряжает.

— Зачем пьёт?

— А вон смотри-ка, княжич! Там счастливые успокоились.

По другую сторону тропы, в лесу, на взгорье, виднелся погост с редкими крестами.

— Счастливые, потому что умерли?

— Потому, что здесь лежат.

— Почему?

— Честь большая.

— А я умру, буду с дедушкой лежать?

— Ты с дедушкой — в соборе Архангельском, там же и дядька твой Симеон Гордый спит.

— И ты тоже умрёшь?

— Конечно. Никто не минует.

— Я не хочу! — Лоб и нос у Мити покраснели от близких слёз.

— Ну, может; этого ещё и не случится... Нишкни!

Студенец, к которому вышли, был самый обыкновенный. Невысокий сруб под крышей ещё не потемнел. С кожаного ведра, стоявшего на краю, текли струйки, и грязца вокруг сруба была размята.

— Холодна ли вода-то? — обеспокоился Восхищенный, обходя колодец. — А глубина? Велика ли?

Ему не отвечали. Брат Фёдор черпал берестяным ковшиком в ведре и давал всем испить. Все крестились, как перед причастием, и пили истово.

А Митя не захотел.

— Не с чего пить-то, — сказал, давая понять, что трапеза монастырская была не слишком обильной.

Сергий не обиделся на это, совсем не обиделся:

— А ты угостись всё-таки! Тут вода живая.

— Вишь, по ней булька идёт, будто кипит она? Наверное, родничок на дне выбивает. — Восхищенный, как всегда, знал всё и обо всём.

— Кто её пьёт, богатырём растёт. — Брат Фёдор подал ковшик Мите, сочащийся и обжигающе ледяной.

Митя заглянул в сруб, где отражалось голубое небесное озерцо, и задумался. Испив, все притихли, будто главное дело сделали. Только Овца всё пил из свёрнутого лопушка, торопясь и задыхаясь, норовя как можно больше запасти в себе живительной влаги.

— Батюшка Сергий, скажи нам что-нибудь? — осмелился обратиться Дрюцькой, до того всё молчавший.

— Что сказать? Любите друг друга. Только любовь имейте между собою. Пока любите, живы будете и крепки. — Преподобный потупился, вытирая испачканные в грязи лапти о дернину.

— А что есть любовь? — второй раз спросил сумрачный Дрюцькой.

— Это чувство счастья, которое вызывает у меня человек своим присутствием, поступками и словами, — вдруг сказал великий князь.

— И боли? — пытливо поглядел на него Симон.

— И боли тоже.

— Кротость — матерь любви, — сказал преподобный. — Так учил Иоанн Лествичник. Бог — сама любовь, которая долго терпит и всё покрывает. Подумайте каждый о себе, сколько же Он нам прощает, как милосердствует, как надежду подаёт!

Митя не слушал, он сидел на краю сруба и, запрокинув голову, булькал водою в горлышке, потом звучно глотнул её. Капли стекали с подбородка. Митя взглянул улыбчиво и лукаво на Сергия:

— А откуда у тебя взялась вода живая?

— От земли, — сказал отец.

— Велением Господа, — одновременно сказал Сергий.

Митя опять глянул в тёмное зеркало, увидел там небо и облака, хотел черпнуть пригоршней, но не посмел нарушить спокойствия водяной глади, лишь переспросил:

— Велением?

— Его милостью и любовью к нам. — Худое лицо Сергия появилось рядом с Митиным и так и осталось навсегда в его памяти.

6

Иван чувствовал, что с ним творится небывалое: он забыл себя, забыл, что он великий князь и неверный муж, что ему почести подобают, что есть Орда и княжеские неуряды, что есть на свете грехи, горе, коварство, — остались лишь жалость ко всем и участие без страстей. Неужели это... и в мыслях молвить боязно... неужели дыхание Господа коснулось его, и он испытал наконец ласку и защиту? Даже обязанности представлялись теперь по-другому: не по роду и положению, а по велению закона братства, ведь все мы братья перед Богом, все дети Его. Мы ничего не принесли в мир, рождаясь, ничего не можем вынести, уходя. Жизнь безмятежна лишь в благочестии и чистоте. Мысли Ивана были спокойны, как тихое веяние воздуха, ясность снизошла на него, как будто прошлое и в самом деле миновало и всё обновилось. Кто отвергает обличения, отвергает и спасение своё. Он готов был принять обличения Сергия со скорбью, чтобы получить от него же и прощение. Но разве Сергий обличал? Нимало. Он только незаметно успокоил, и всё уравновесилось, тяжесть пропала. Монаху заповедано не быт?» судьёю чужих падений. Он и не судил. Тогда что же? Учил? Да ничему он и не учил. Он только отнёсся; с любовью, и этого оказалось довольно. Но оставалась в старце какая-то тайна и непостижимость при всей простоте и доступности для каждого. Это горнее, догадывался Иван. В церквах возглашают: горе имеем сердца! Но мало чьи сердца откликаются. Верно сказал купец, озабоченный, как бы поливу скорее продать: сподобился я здесь» видеть небесного человека и земного ангела, один у нас такой отец Сергий, но его хватит для всей Руси. Вот тебе и Овца! А глаголет преизрядно.