Крик совы перед концом сезона

– Вроде нет, – в раздумье сказал Виктор. И мысленно перебрав в памяти окружение Ельцина, уже уверенней заявил:

– Нет, разумеется. Какой он антисемит, если рядом столько евреев!

Агитируя депутатов, Савельев в то же время не забывал о Ельцине. Как он сам-то отнесётся к идее журналиста? Наконец, Виктор решил, что пора переговорить с кандидатом. После одного из заседаний Съезда народных депутатов СССР догнал идущего к Боровицким воротам Кремля Ельцина. Тот шёл со своим идеологом – бывшим журналистом из «Правды» Полтораниным. Савельев знал его. Сначала заочно – оба работали какое-то время в Казахстане от разных газет. Потом вместе оказались в Москве. Когда Ельцина поставили первым секретарём Московского горкома партии, он уговорил Полторанина возглавить городскую газету. После снятия Ельцина не у дел оказался и его пресс-идеолог. Это развязало ему руки. Полторанин стал лепить из Ельцина народного героя. Поскольку никто не знал, что в действительности говорил московский секретарь на том пленуме ЦК, где его отстранили от должности, Полторанин сочинил фальшивое выступление своего патрона и начал распространять несуществующую речь. «Подмётная грамота» оказалась как нельзя кстати. Те, кто читал текст, видели, что Ельцин критикует Горбачёва, коррупцию в высших эшелонах власти, выступает против привилегий партийного аппарата. Пересказывая прочитанное, люди добавляли своё. Особенно популярными становились критические слова, якобы, сказанные Ельциным о жене Горбачёва – Раисе Максимовне. Живёт, мол, она, как королева. Тратит народные деньги на дорогие украшения и наряды, а Михаил Сергеевич только потакает ей во всём и руководит страной по указаниям жены.

Придуманная Полтораниным речь сделала Ельцина популярным борцом за справедливость. А выступление на 19-й партконференции к тому же добавило трагических красок в ореол жертвенности. После чего народ на руках внёс Ельцина в депутатскую власть.

Однако не согласись романтик-демократ Казанник уступить ему своё место, о чём его усиленно просили сторонники Бориса Николаевича, Ельцин просто затерялся бы среди двух с лишним тысяч депутатов. Став членом Верховного Совета и возглавив комитет по строительству, он приблизился на несколько ступенек к солнцу власти. Теперь, как рассчитывал Савельев, Ельцин мог сменить малозначительный комитет в парламенте на куда более серьёзный. И не только для него. Факты посягательства на Конституцию страны становились угрожающими, а Горбачёв, словно парализуемый, не предпринимал решительных противодействий.

– Борис Николаич, минутку!

Вместо Ельцина обернулся Полторанин. Виктор ещё не знал, что правое ухо у Ельцина не слышит совсем и говорить надо громче.

– А-а, Витя! – широко улыбнулся Полторанин, плотный пятидесятилетний сибиряк, не на много уступающий Ельцину в росте. – Хочешь сделать с Борис Николаичем материал? Но в вашей газете его всё равно не дадут.

– Нет, я по другому поводу. Помнишь, я говорил тебе о противовесе Яковлеву? Ты не спрашивал шефа, как он отнесётся к этой идее?

– Закрутился, старик… А спроси его прямо сейчас!

Ельцин обратил внимание на Савельева, сунул на ходу руку.

– Борис Николаич, есть одна идея, – сказал Виктор, пожав твёрдую ладонь. – Можно сильно повлиять на Горбачёва.

– Как? – остановился Ельцин.

– Стать председателем Комитета конституционного надзора СССР. Сейчас ваш строительный комитет… Конечно, он важный в Верховном Совете… Но по сравнению с надзорным, извините… А там вы всех расставите по своим местам. Конституция – это священная корова. Основной закон! Кто нарушил его… высунул голову за рамки – бац! Гильотина закона отрубает голову.

Ельцин хрипло рассмеялся.

– Интересно! Хорошо. Но перекроют… Своих заставят лечь… эта… на амбразуру.

– А мы других поднимем!

Полторанин тоже загорелся.

– А што, Борис Николаич! Демократия получит ха-ароший инструмент. Неплохая мысль у Савельева.

Ельцин заинтересованно посмотрел на Виктора, мощно вдохнул воздух. Было начало июня. В Александровском саду цвела сирень, и её тонкий волнующий запах доходил до Боровицких ворот. Савельев расслабил галстук – ко второй половине дня становилось жарко, приветливо улыбался, однако при этом внимательно следил за Ельциным. А тот вдруг нахмурился и, словно преодолевая какую-то преграду, разочарованно сказал:

– Это ж значок надо будет сдавать.

– Какой значок? – не понял Савельев.

– Вот этот, – бережно тронул Ельцин красный эмалированный значок на лацкане пиджака. – А что получу взамен? В любой момент переизберут.

– Ну, зачем же так? – протянул Виктор. Он ещё не знал, должен ли будет депутат, избираемый председателем этого комитета, слагать с себя полномочия народного избранника. Закон пока готовился, и рассматривались разные предложения. В том числе – недопустимость членства в других организациях. Но даже в этом случае Председатель Комитета конституционного надзора СССР оказывался по влиянию выше всех вместе взятых депутатов в Верховном Совете, не говоря про какой-то Комитет по строительству и архитектуре.

Однако Ельцин уже потерял интерес к предложению Савельева. Во-первых, как догадался Виктор, тот сообразил, что это не его стихия. Ему нужно было поле для более простых решений. А, во-вторых, синица власти в руках была важнее журавля неопределённости в небе. И хотя неприязнь к Горбачёву он даже не скрывал, выходить на опасную конфронтацию «бунтарь» побоялся.

Расстроенный Савельев первый раз поглядел на Ельцина с разочарованием. Однако этот незначительный эпизод оказался тем камнем, который впоследствии толкнул лавину. Отметаемые им прежде критические факты и нехорошая молва о «былинном герое» стали через некоторое время восприниматься по-другому. Имея множество знакомых в разных учреждениях и структурах – от редакций до правоохранительных органов – Виктор в новом свете увидел и состоявшееся вскоре американское путешествие Ельцина, и его последующее падение с моста в подмосковном дачном посёлке, и слова о приверженности демократии. Когда по телевидению показали сюжет с пьяным Ельциным в США, Савельев сразу поверил, что это был никакой не монтаж, как кричали всюду ельцинисты и уверял сам Борис Николаевич, а всего лишь деталь большой зарубежной пьянки «подающего надежды» противника Горбачёва. И толкнули его в речушку вовсе не политические противники, а ревнивый соперник ельцинской «дамы сердца», о чём Виктору говорили люди, проводившие расследование.

Встретившись с несколькими уральцами, Савельев узнал немало поразительного из свердловской жизни Ельцина. О его наследственном алкоголизме. О демонстративной способности пить водку сразу из горлышек двух бутылок. О жестокости и мстительном характере первого секретаря обкома партии.

«И это у нас такие демократы?» – удивлялся через некоторое время Савельев, думая уже не только о Ельцине, но и о других людях, присвоивших себе ко многому обязывающее звание. Требуют свободы для себя, однако не признают свободы других. Критикуют слова Горького: «Если враг не сдаётся, его уничтожают», а сами готовы разорвать любого, кто выступает против их убеждений. «Да какие там убеждения! – мысленно возмущался Савельев. – Набор несвязных фраз и обкусанных мыслей». Ему не раз говорили с неудовольствием близкие ельцинские сподвижники о том, что «у Бориса Николаевича нет никакой экономической и политической программы». Только призывы ограничить власть Центра.

Разговаривая с людьми, объявившими себя демократами, наблюдая за их реакцией на происходящее, Виктор, чем дальше, тем больше убеждался в том, что люди эти имели самое смутное представление о настоящей, подлинной демократии. А главное – они и не собирались быть такими, на кого вроде бы должны ориентироваться в своём поведении, в отношении к носителям других взглядов и мнений. Отечественные демократы признавали только свои методы борьбы с несогласными. Методы убеждения через уничтожение. Поэтому между ними и теми, чьё наименование они брали, было столько же сходства, сколько между мухой и орлом. У той и другого есть крылья, у обоих есть глаза, оба летают, но на этом общее и заканчивается. Объединительное слово «демократы», которое приняла на себя разношёрстная публика, было всего-навсего самоназванием. Таким же, какое брали себе предки нынешних народов, чтобы отличаться от соседей, и которое сегодня не имеет никакого отношения к первоначальному смыслу. Албанцы сами себя называют «шкиптар». Дословно переводится, как «горные орлы». И даже если предки человека последние лет двести прожили в городе, если он в горах никогда не бывал, он всё равно «шкиптар». Одна из ветвей американских индейцев апачей называет себя «пятнистый сверху народ». У сегодняшнего потомка этого народа, ставшего врачом или адвокатом, если и появляется пятно сверху на одежде, то разве что от сока или вина. Самоназвание другого племени переводится, как «народ дикобраза, сидящего сверху». Где сейчас найдёшь дикобраза, да ещё посадишь его сверху, трудно сказать. Однако люди по традиции продолжают называть себя так.

Но они хоть имеют кровное, родовое отношение к давнему самоназванию, думал Савельев. А наши «демократы» взяли только имя, отбросив суть. И под этот широкозахватный щит втягиваются новые и новые люди.

После Первого съезда народных депутатов СССР, который начался со скандалов в прямом эфире о разгоне митинга в Тбилиси, об оккупации Прибалтики, о пакте Молотова-Риббентропа, «демократическое тесто» стало расти, как на дрожжах. Многие сообразили: чем громче крик, тем больше шансов выбраться из тьмы вчерашней неизвестности. А иногда – единственная защита от заслуженной тюрьмы. Надо только объявить себя демократом, расклеить листовки с извещением об этом событии и всеми действиями, всем видом своим изображать «демократическую народность». В те дни, недели и месяцы «опрощение» стало важным условием получить поддержку масс. Следователи Генпрокуратуры Иванов и Гдлян за свои «разоблачения узбекско-кремлёвской мафии» триумфально вошли в народные депутаты СССР. Но вскоре эта площадка политической надежности заколыхалась под героями, как зыбкое болото. По жалобам десятков незаконно оболганных, истязаемых, как в гестапо, людей начались серьёзные проверки. Перед следователями-демократами вместо парламентской скамьи замаячили тюремные нары. И тогда «гонимые» обратились к народу. Опубликовали в газетах манифест, который заканчивался требованием «сбросить ненавистную, антизаконную политическую клику, ведущую страну к социальной катастрофе». А чтобы прямой призыв к свержению государственной власти, караемый по закону тюрьмой, выглядел спасением не самих себя, а страдающего народа, был использован известный с древнейших времён способ. Предстать перед массами в образе «простых людей из толпы», обобранных властью до нитки. Однажды Савельев сам увидел этот спектакль. Собрав в редакции несколько народных депутатов СССР, он с интересом наблюдал за Тельманом Гдляном. Невысокий, худощавый армянин во время своего нервного, экспрессивного выступления то и дело приподнимался на носки, как будто хотел взлететь. «Чево он прыгает?» – подумал Виктор и, опустив взгляд, замер: тёмные полуботинки Гдляна были перевязаны светлыми бечёвками. «У него нет денег купить новую обувь? – удивился Савельев. – Нет возможности отремонтировать эту?» И только приглядевшись к демонстративно бросающимся в глаза завязкам, понял: идёт игра на публику.

Такой же приём использовали и другие лидеры демократических сил. В тесных пиджачках, которые давно были приготовлены на выброс, в стоптанных ботинках и кое-как повязанных галстуках – некогда красоваться, брат – они старались выделиться на митингах и собраниях среди нормальной опрятности оппонентов. Некоторые, больших лет граждане, рассчитывая привлечь внимание молодёжи, одевались под юнцов. Напяливали куртки и джинсы «варёнки», объёмные свитера с откидными воротниками. Народным массам должно было быть видно, что за их нужды борются люди из их же среды. Не имеющие денег на богатую, как у власти, одежду. Не располагающие современными техническими возможностями агитировать за себя и за своих демократических кандидатов.